Когда мы были молодые

Воспоминания о Леониде Лиходееве

Когда я познакомился с Леней Лиходеевым – а было это черт-те когда, даже выговорить страшно, в начале 50-х, то есть больше сорока лет тому назад, – он числился молодым поэтом. Надо сказать, что словосочетание это – “молодой поэт”, – как, впрочем, и все в нашей стране, значило вовсе не то, что слова, его составляющие. Определение “молодой” в применении к литератору было тогда категорией не возрастной, а субординационной: оно обозначало место, которое данный литератор занимал в официальной табели о рангах. Говоря проще, оно было мерилом успеха. Некоторым эту стадию удавалось проскочить быстро. А кое-кому выпало ходить в “молодых” чуть ли не до седых волос.

Лиходеев – а ему на днях исполнилось бы 75 – в отличие от многих своих сверстников начинал вполне успешно. К концу 50-х, когда у Давида Самойлова только только с грехом пополам вышла первая его книжка, а Коржавину до первой книжки надо было ждать еще целых пять лет, у Лиходеева вышло уже три поэтических сборника. Казалось бы, чего лучше? Готовь и издавай следующую книгу стихов, как сделали бы (и делали!) многие его собратья по цеху! Но тут – неожиданно для всех, кто его знал, – он круто и решительно “завязал” со стихами, найдя подлинное свое призвание совсем в другом жанре. Это, признаюсь, сильно меня тогда к нему расположило, тем более что, заговорив однажды на эту тему, мы оба легко и быстро согласились на том, что пишущих крепкие, мастеровитые стихи у нас сейчас тьма, а настоящих поэтов можно пересчитать по пальцам.

К этому времени и относится второе, уже более тесное наше знакомство.

Окончательно сблизила нас “Литгазета”, в которую мы с ним пришли почти одновременно по приглашению тогдашнего ее главного редактора с.С.Смирнова, сменившего на этом посту озверелого партийного ортодокса Кочетова.

О тогдашней “Литгазете” я мог бы рассказывать долго, но, чтобы, как выражались герои Бабеля, не размазывать белую кашу по чистому столу, скажу только, что именно оттуда, с тех литгазетских времен, ведет свое начало многолетняя дружба, навсегда связавшая меня с Лазарем Лазаревым, Булатом Окуджавой, Валей Берестовым, покойным Борисом Балтером …

Мы были не просто товарищами по работе. Мы были единомышленниками. А это значило тогда очень много. Но, разумеется, не все единомышленники стали друзьями. Для дружбы, видимо, одного единомыслия мало. (Не говоря уж о том, что единомыслие – дело преходящее.)

С Лиходеевым, помимо единомыслия и захватившего нас всех тогда ощущения некоего литгазетского братства, меня сразу сблизила окружавшая его, я бы даже сказал, исходящая от него стихия юмора.

Юмор в тогдашней “Литгззете” ценился высоко. .

Немалую роль тут играло, вероятно, и то обстоятельство, что едва ли не выше всех ценил это свойство человека и литератора главный редактор.

Сергея Сергеевича Смирнова от всех других главных редакторов, с которыми мне приходилось иметь дело, отличало одно качество, не изменявшее ему никогда: он был доступен. В его кабинет всегда можно было войти запросто, в любое время рабочего дня. Даже если в этот момент он говорил по вертушке с секретарем ЦК (был однажды со мной такой случай).

Каково же было мое изумление, когда в один прекрасный день, пытаясь, как обычно, толкнуть дверь редакторского кабинета, я наткнулся на запрещающую реплику секретарши Милы:

- К нему нельзя.

- ???

- У него юмористы.

Вскоре про эту странную слабость главного редактора уже знали все сотрудники. Раз в неделю за длинным столом, предназначенным для заседаний редколлегии, поминутно остря и подтрунивая друг над другом, рассаживались самые знаменитые юмористы столицы: Александр Раскин, Никита Богословский, Зиновий Паперный, Владлен Бахнов, Морис Слободской, Леонид Лиходеев… На столе стояли скромные яства: печенье, конфеты, чай, иногда и другие напитки – все это покупалось на личные средства главного редактора. Сам же главный редактор сидел не в своем редакторском кресле во главе стола, а где-то сбоку припека и держался в высшей степени скромно. Пожалуй, даже подобострастно. Чувствовалось, что юмористы представляют в его глазах лучшую, достойнейшую часть человечества.

Пили чай (или что-нибудь другое), закусывали конфетами. И читали только что сочиненные фельетоны, пародии, эпиграммы. Когда кому-нибудь случалось прочесть что-нибудь особенно удачное, особенно смешное, лица юмористов каменели. Не дрогнув ни единым мускулом, кто-то ронял:

-Смешно. Иногда даже:

- Очень смешно.

Смеяться или хотя бы улыбаться удачным шугкам, очевидно, считалось у юмористов-профессионалов дурным тоном.

И только Леня Лиходеев, один из всех, не подчинялся этому политесу. Он резко отличался от всех своих собратьев по цеху органической неспособностью вести себя с подобающей истинному профессионалу невозмутимостью. Если ему было смешно, он смеялся. А если было очень смешно – хохотал. И острить он не старвлCJI, как частенько делали это профессиональные юмористы, не забывавшие, что им надо время от времени поддерживать свою профессиональную репутацию: остроумие было естественным проявлением его человеческой натуры.

Я помню, когда он напечатал один из самых первых своих литгазетских фельетонов, к нему подкатился с комплиментами член редколлегии, бывший членом редколлегии еще при Кочетове и теперь всячески старающийся показать, что он всей душой сочувствует новому курсу, взятому новым главным редактором.

Вежливо выслушав его комплименты и поздравления, Леня с обычной своей иронической ухмылкой отреагировал:

- Прежде чем пропоет кочет, ты трижды отречешься от меня.

Я стоял рядом и по тому, как искренне он был сам доволен находчивостью своего ответа, увидел, что это превращение евангельского петуха в кочета отнюдь не было домашней заготовкой, что острота родилась вот только что, как мгновенная реакция на неожиданно возникшую, непредвиденную и непредвидимую заранее ситуацию.

Или вот такой эпизод, врезавшийся мне в память.

Это было в тот день, когда на страницах “Литературной газеты” появилосьскандально знаменитое стихотворение Евтушенко “Бабий Яр”. Я поднимался по лестнице с четвертого к себе, на шестой этаж. Навстречу мне спускался Леня. Увидав меня, он остановился и произнес:

-Ну?

Короткое междометие это означало многое. Я тогда не раз – и устно, и печатно – весьма кисло высказывался и о поэтических достоинствах евтушенковских стихов, и об общественном поведении их автора. Лиходеевское “ну?” в этом контексте означало примерно следующее:

- Ну? Что ты сейчас скажешь? По прежнему будешь доказывать, что к “пожарной охране”, как говорил Остап Бендер (то есть к поэзии), это отношения не имеет’? Или все-таки оценишь наконец если не само стихотворение, так хоть гражданский поступок поэта?

Истолковав таким образом это его лаконичное “ну?”, я начал бормотать что-то в своем обычном духе, доказывая, что и “Бабий Яр”, и появившиеся несколько раньше “Наследники Сталина”, и многие другие публицистические стихи Евтушенко, восхищающие многих своей “смелостью”, не в силах изменить моего уже дано определившегося отношения к этому поэту.

Спокойно выслушав мой сбивчивый и не очень внятный монолог, Леня ухмыльнулся все той же своей сардонической ухмылкой и сказал:

- Что бы ты ни говорил, рэбе, но сегодня он таки положил двенадцать миллионов евреев в свой жилетный карман.

Тема была исчерпана.

Если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что по прошествии не такого уж длительного времени Леонид Лиходеев “завяжет” с фельетонами (как некогда он “завязал” со стихами) и засядет за писание многотомной исторической, социально-политический и психологический эпопеи, я бы просто рассмеялся.

Сейчас, когда этот его труд уже опубликован (в свет вышли пока только два тома из трех, но наверняка выйдет и третий), все оценили мужество писателя, на протяжении двух десятков лет писавшего эту свою книгу “в стол”, без всякой надежды при жизни увидеть ее напечатанной. Да, писать “в стол”, не смея надеяться, что твоя рукопись хоть когда-нибудь станет книгой, – дело нелегкое. Но меня, по правде сказать, гораздо больше изумляет в этом обращении Лиходеева к “суровой прозе” то, что, замыслив эту свою главную книгу, он нашел в себе силы отказаться от такой яркой краски своего художественного дарования.

Лиходеев, отказавшийся от постоянно излучаемой им стихии юмора, – это ведь все равно, что уже прославившийся своим голосом оперный певец, решивший вдруг сыграть главную свою роль в немом фильме. (Был, между прочим, однажды такой случай с Ф.И.Шаляпиным.)

Но это уже совсем другой сюжет и другая тема.

Бенедикт САРНОВ