ЭТО ЖЕ ТАК ПРОСТО…

Лет десять назад Райкин отправился без своего театра с концертами в Тбилиси и Ереван, и взял с собою меня. Роль моя при нем была неясной. Он говорил, что давно собирался дать несколько вечеров не столько театральных, сколько литературных и не просто литературных, а с определенным академическим уклоном.

Академизм заключался в том, что перед началом я выходил в черной паре и произносил глубокомысленный доклад о роли Аркадия Райкина в историческом процессе, а также о его доле в победе разума над черт знает чем. Я говорил, стараясь не смотреть никому в лицо, потому что каждое лицо в зале скучало укоризною и в каждом взоре я читал на редкость однообразный совет:

- Иди отсюда…

Меня терпели как неизбежную помеху. На меня смотрели, как смотрят на скучную крышку коробки, в которой находится долгожданный подарок.

А сам подарок стоял за кулисой свеженький, напружиненный, раскачивающийся перед прыжком в такую бурю оваций, в которой можно было утонуть, захлебнувшись враз.

Но он не захлебнулся ни разу.

Двадцать раз он влетал в эту бурю, двадцать раз произносил, казалось бы, одни и те же тексты. Но двадцать раз он ни разу не повторился. Двадцать Райкиных один тоньше другого, один изобретательнее другого, один проницательнее другого, один неожиданнее другого являлись из-за кулисы двадцать вечеров подряд.

В Ереване Райкина принимал алиханяновский институт.

-Аркадий,- сказал я, – эти люди отложили свои пи-мезоны, как шарики пинг-понга, чтобы рассмотреть тебя а ля натюрель. Они сами – академики. По-моему, они где-то слышали твое имя, несмотря на то, что нигде не слышали моего. Рискни обойтись без меня. Ибо мне совестно морочить им голову.

-Ты бросаешь меня в беде,- сказал Райкин. Вдруг понадобится объяснить им разницу между юмором и сатирой – я всегда путал эти два продукта…

- Как можно,- встревожился я, – их ни в коем случае нельзя путать! Вообрази - тебя просят посластить, а ты – посолил! Тебя просят посолить, а ты поперчил! Хорошо ли это?

- Это ужасно… У меня всегда получается невпопад… Стой за кулисой.

В этот вечер он был счастлив, как сто тысяч именинников. Он играл монологи, дуэты, трио, квартеты, он рассыпался на массовки, на жанры, на десятки райкиных и у каждого было сквозное действие.

И вдруг, отдыхая от оваций, он сказал:

- Подыграй мне! Сделаем скетч…

- Я же не умею!

-Подыграй! Это очень просто. Я тебя спрошу – как тебя зовут – скажешь Авас. И все! Ну! Это же так просто!

И выпорхнул к публике.

Я вышел на сцену, как иноходец, то есть, двигая сперва обеими правыми конечностями, потом обеими левыми. Так, должно быть, ходят недоделанные роботы. Сидящие в зале научные работники забеспокоились, едва я появился. Некоторые привстали, сжимая ладонь в кулак. Так ощущают досадное отсутствие отвертки, когда нужно что-нибудь починить.

Впрочем, я этого не видел. Все это мне рассказывали потом.

А пока я видел перед собою пуговичные глаза Аркадия Райкина. Я смотрел в эти глаза печального темного цвета и не видел в них ни юмора, ни сатиры, ни сладости, ни перца, а только одно понимание. Это было вселенское бесстрашное понимание мудреца, познавшего скорбь и радость.

- Как тебя зовут? – впивался в меня Райкин.

- Как тебя зовут? – испуганным эхом отозвался я.

- Тебя зовут Авас? – впивался в меня Райкин.

- Тебя зовут Авас? – отозвался я.

Я говорил не выдыхая воздух, а втягивая его в себя.

И тогда Райкин схватил меня за грудки железной рукою и – то притягивая к себе, то отталкивая, не выпуская, стал работать один за двоих. Это был номер с бессловесной куклой, с надувной игрушкой, с вешалкой, на которой болтался костюм.

Моя актерская бездарность превратилась в свою противоположность под железной рукою Райкина. Публика ревела от восторга.

А я находился в самом эпицентре смеха, цепенея от желания расхохотаться, как хохочут все в зале.

Очнулся я за кулисами.

- Вот видишь, – сказал Райкин, – это же так просто… Какой успех! Даже в Гамлете ты не сыграл бы лучше… А ты говоришь – недосолил, переперчил… Работать надо!

Глаза его горели победным знанием…

Публикуется по рукописи из архива