Разговор со свидетелем

Что ни скажешь о Сталине – все правда.

Ненависть к нему накапливалась десятилетия­ми и прорвалась в наши дни. Хлынул поток свидетельств, – безусловно, правдивых, безусловно, под­твержденных неопровержимыми фактами. Как же можно было жить в сталинском аду?

А тем не менее люди жили, строили плотины, шагали на демонстрациях, сидели за колючей проволокой и, получая пулю палача, провозглашали здравицу Сталину. Люди жили, пели песни, тан­цевали танго, умирали с голоду и возводили ин­дустриализацию. Люди жили. Одни расстрелива­ли крестьян, другие требовали казни врагов на­рода, третьи искренне корили себя за классовое недопонимание величия сталинских задач.

Как же они жили?

Они жили мышлением, исключающим понятие права. Жила бы страна родная, и нету других за­бот, формулировал поэт-песенник. разумеется, за­боты были. Это были подробности бытия, 6ез ко­торых не бывает жизни. Но подробности эти загонялись в тартарары, клеймились позором. «Страна родная» хотела видеть бодрый, марширу­ющий строй и отсекала все, что не маршировало.

Это была вера без разума, потому что разум мешал. Он порождал сомнения. Он разувал глаза. Сегодня мы называем это состояние страхом. Оно и было страхом. Но в те времена сам страх приобрел роковую форму восторженного приобщения к бесправию.

На такие размышления наводит фильм «Свидетель», показанный недавно по телевидению. Об этой картине можно было бы сказать как о еще одном свидетельстве, например, политической недальновидности Сталина. Но в наши дни выплывает столько этих самых «еще одних» свидетельств, что невольно возникает вопрос: а на кой черт Сталину нужна была эта самая политическая дальновидность? Она была ему совершенно ни к чему, потому что задачей Сталина – единственной задачей – была власть, оплачиваемая миллионами жизней. И если он проваливался со своим теоретизированием, со своей практикой, со своей государственной деятельностью, он как бы стирал тряпкой со школьной доски и начинал сначала. У него хватало народа, у него хватало народа всегда и во всем. Он мог положить голодом, отдать в плен и превратить в лагерную пыль миллионы, а народу как бы не убавлялось. Вот это самое обстоятельство, при котором народу как бы не убавлялось, не требовало от Сталина никакой дальновидности. Мне кажется, он даже не знал количества людей, которых погубил. Это было ему неинтересно.

В отличие от Сталина Гитлер пришел к власти репрезентативным путем: победил на выборах. Первый рейхстаг, на котором господствовала немецкая национал-социалистическая рабочая партия Гитлера, открыла в качестве старейшего депутата Клара Цеткин – депутат от побежденной Коммунистической партии Германии. Это была последняя конвульсия демократии.

Некоторые сподвижники Сталина, которым он еще не заплатил пулей в затылок за идеологическую верность, потирали руки: Гитлер устанавливает твердый режим, и, когда он летом тридцать четвертого года зарезал своего ближайшего сподвижника Рема, Сталин, как свидетельствует фильм, сказал:

- Какой молодец! Вот так надо расправляться с политическими противниками!

Это он сказал после XVII съезда ВКП(б), на котором стал неоспоримым властелином. Почти все делегатов этого съезда вскорости уничтожит…

Советская пропаганда расправлялась с гитлеризмом. Расправлялась искренне, распаляя простодушное воображение. Так называемые враги народа, политические противники Сталина, объявлялись прежде всего фашистами, фашистскими наймитами, фашистскими агентами. Могла ли идти речь о дружбе с Гитлером? Даже мысль об этом была не только кощунственной, но она беспощадно каралась.

Однако договор о дружбе состоялся. Он был похож на подсечку скачущего галопом коня. И что? А ничего. Конь встал, встряхнулся и повез новоявленному другу хлеб и нефть.

Что же это было? Покорность? Конечно. Но эта покорность подбадривалась горделивым криводушием: что же мы – Гитлера не обманем? Обманем за милую душу! И еще в этом всем присутствовала тупая самоуверенная надежда на «пролетариев всех стран», которые не дадут напасть на первое в мире государство трудящихся. Восторженное приобщение к мифологии превратилось в покорное приятие бездумного бесправия.

В те времена честные, самоотверженные люди искренне служили первому в мире государству рабочих и крестьян. Они не делали карьеры и не лезли в интриги. Они делали свое дело профессионально и надежно. В правовом государстве цены таким людям нет. Они созданы природой для правового государства, в котором профессионализм, интеллект, знания и совесть являются потенциалом надежности. Во внеправовое государство такие люди просто не вписываются. Властители их терпят как неизбежное неудобство. И стирают с доски тряпкой. Потенциалом надежности во внеправовом государстве являются как раз некомпетентность, тихоумие, неосведомленность и приспособленчество.

- Жила бы страна родная! – говорит честный человек и работает, работает, работает.

- Жила бы страна родная! – говорит подонок и ворует, интригует, убивает.

Отчего это так?

На экране седой рассудительный человек, который видел своими глазами и слышал своими ушами самое тайну высшей политики сталинского государства, – Валентин Михайлович Бережков. Переводчик Молотова и Сталина. Сегодня, через пятьдесят лет, человек этот уводит нас в прошлое и показывает это прошлое таким, каким оно было тогда. Тогда вождь был непогрешим. Тогда казалось, что жизнь идет по предначертаниям вождя. Тогда несоответствие реальности указаниям воспринималось в пользу указаний. Если Сталин сказал, что Гитлер не нападет на нас, – значит, не нападет. А если напал – значит виноват в нашей неподготовленности к войне Гитлер.

Валентин Михайлович с удвилением через полстолетия задает вопрос самому себе: что же это было? Но это – не удивление наивного человека. Это удивление человека долга, человека чести, который до скончания века не сможет принять основное оружие неправового государства – ложь, страх, покорность, приобщение к бесправию.

Конечно, интересно узнать из первых уст, кто как сидел за столом переговоров, кто что ел и пил. Подготовленные бурным потоком информа­ции, свидетельств, документов, мы как бы уже закончили школу первой ступени познания свое­го прошлого. Мы уже тоже кое-что знаем. И Владимир Познер, задающий вопросы как бы от на­шего имени, задает их так, как задавали бы мы сами, встреться нам такой собеседник. Владимир Познер весьма точно останавливает внимание рас­сказчика на таких подробностях, которые и нем кажутся главными. Рассказчик это понимает и оживляется, чувствуя вдумчивого собеседника. То есть перед нами не обличения, не эмоции, а размышления о том, что это было, почему оно бы­ло и как быть, чтобы этого больше не было.

Когда Черчилль приехал в военную Москву и привез с собой бутерброды, не желая отягощать скудные припасы воюющего государства, Сталин пошучивал над ним, называя демагогом. Вождь голодающей страны просто не мог понять главу государства, возящего с собою бутерброды. Те­перь когда нам уже известны сведения о ночных пиршествах Сталина и его присных, эпизод, рас­сказанный Валентином Михайловичем, приобрета­ет не просто значение бытовой подробности. Он становится в ряд тем для размышлений: что же это было.

И еще рассказ Бережкова наталкивает на стран­ное сопоставление. Риббентроп, объявив войну, догоняет его и шепчет, что не желал этой войны. Для обменных операций, связанных с выездом нашего посольства к Бережкову приставили в сопроводители эсэсовского офицера, с которым удалость очень быстро nоладить и даже снабдить передатчиком немецкое подполье, работающее не нас. Врал ли Риббентроп или не врал, благодуше­ствовал эсэсовский офицер или не благодушест­вовал, Валентин Михайлович не говорит. Он гово­рит о подробностях тогдашних дней и часов. Но рассказ его настолько достоверен, что выкатыва­ется вопрос: а тут что было? Не только ведь наша агентура сообщала Сталину день и час начала войны, его сообщали и немцы, которые по долгу службы должны были хранить в тайне эту государственную подробность. Как можно было верить убогим построениям Сталина и не верить обстоятельствам?

Валентин Михайлович не отвечает на этот вопрос. Но зато он подносит нам, как говорится, пищу для размышлений. А это дорого стоит.

Итак, человек, рожденный для правового государства, волею судьбы служил государству не­правовому. Служил честно, ясно и преданно. Таких людей были миллионы. Их у6ивали, топтали, стирали в порошок. Но они были. Теперь они по­старели. Тогда они не знали, что такое – неправовое государство. Это им не приходило в голо­ву. А если и приходило – настораживало пугало. Они смотрят в сегодняшний мир поголубевшими глазами и как будто хотят вразумить:

- Не лжесвидетельствуй… Не убий… Не сотво­ри себе кумира…

«Советская культура», 23 мая 1989 г.

.