ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

РЫЦАРЬ ВЕСЕЛОГО ОБРАЗА

Давно известно: творческое долголетие писателя не зависит от его возраста: одни умирают еще при жизни, другие – равновелики своему мирскому существованию (пока автор жив, активен, напорист – его как-то печатают, ушел он из жизни – отбой, можно рассыпать набор!..)

Третий вид писателей – самые неугомонные. Даже переходя в мир иной, они как-то продолжают бередить мысль и активно вмешиваться в последующую жизнь потомков.

За это их, третьих, не любят коллеги двух первых категорий, зато потомки начинают причислять к лику классиков.

Преимущество здесь, конечно, у философов и поэтов. Они как бы сразу программируют себя на вечность.

Прозаикам посложней – каждое последующее поколение в мире все менее и менее читающее. Но и у прозаика все-таки есть шанс остаться: он может подвергнуться эксгумации в виде экранизации и вернуться к последующим поколениям фильмом или видеокассетой.

Трудней всех избежать забвения фельетонисту. Этот жанр требует немедленного отклика, злободневность – его камертон, по которому всегда определялся успех.

Но наши дни летят так быстро … Злость вчерашних дней забывается, а вместе с ней и имена смелой кавалерии сатириков, летевших первыми на штурм общественных недостатков…

“Кавалергардов век недолог” … – как сказал поэт.

Впрочем, не везде и не для всех!

Во-первых, в России изменения, как правило, происходят стремительно, но … как бы движутся по кругу. И поэтому остроумная фраза, произнесенная у нас, скажем, даже в начале века может казаться остроумной и в конце его… (Желающих убедиться отсылаю к фельетонам “Сатирикона”. Там авторы так чехвостят болтовню в российской думе и дают портреты таких бестолковых депутатов того времени, что начинаешь верить в переселение душ…)

Во-вторых, в ряду блестящих российских фельетонистов есть ряд замечательных писателей, для которых фельетон – не самоцель, а просто удобный способ, сохраняя иронию, оставаться и поэтом, и философом, и прозаиком, т.е., как бы стремясь к злободневности, не забывать и о вечности …

Первым в этом ряду я бы назвал имя Леонида Лиходеева.

Внешне очень интеллигентный, немногословный, задумчиво-нежный поэт Леонид Израилевич Лидес, садясь за сочинение фельетона, преображался в едкого, блистательного насмешника с хлесткой подписью: Леонид Лиходеев.

Это имя стало часто появляться в газетах в конце 50-х годов и сразу вызвало восторг у думающей части публики и, соответственно, раздражение у остальной ее части, уверенной, что за всех должна думать Советская власть.

Для одних Лиходеев был “лиходеем” (см. словарь Даля), для других – “лихим в деле”, т.е., по трактовке того же словаря, – “…удалым, ухарским, смелым и решительным” …

Каким Л. Лиходеев был на самом деле, лучше всего он ответит сам цитатой из фельетона того времени:

“Я не хотел бы, чтобы меня поняли так, будто я расхрабрился критиковать уходящее явление. Во-первых, я не расхрабрился, а во-вторых, никакое явление не вырастает на пустом месте и не исчезает бесследно. Уходящие или ушедшие явления тревожат нас лишь потому, что перекликаются с нашими насущными задачами. Когда человечество решит вопрос “Быть или не быть”, – оно, возможно, забудет Шекспира. Вся надежда на то, что никогда не решит … ”

Фельетоны Л.Лиходеева конца 50-x – начала 60-х . разительно отличались от публикаций остальных авторов. Советский фельетонист той поры был настроен, как правило, на конкретный фельетон, с указанием точного адреса и фамилии носителя порока. Об этом с горечью заметил Михаил Зощенко в одной из своих записей: “Странная нынче сатира пошла. Пишут в газете: “Бухгалтер Пупкин ворует”. Это сообщение почему-то называется “сатирический фельетон”. Потом

снова пишут: “Пупкина посадили!” Это, очевидно, должно означать, что “сатира дошла” …” .

Основным пожеланием начальства сатирическому жанру был призыв: “НЕ НАДО ОБОБЩАТЬ!..”

Лиходеев призыва не послушался и обобщал, рассуждал, иронизировал…. Свои сочинения он назвал ”’морально-экономическими” эскизами, потому что впервые в полный голос заговорил о важности нормального обустройства бытия, которое, как известно, определяет и сознание.

Шестидесятники были больны дон-кихотским романтизмом немедленного поражения зла. Л Лиxодеев, надевая маску “рыцаря веселого образа”, часто пересаживался в седло Санчо Панса и рассуждал практично, делово… Своей иронией он, по меткому выражению Е. Леца, «восстанавливал то, что разрушил пафос…»

“Жизнью движут подробности. Жизнью движут потребности!” – писал фельетонист, призывая общество отказаться от “пошлого идеализма”. Он вопреки общему хору певцов возвышенной морали славил грубые идеалы: честный труд, хороший заработок, вкусную еду и обустроенный быт.

Фельетоны тех лет были собраны в сборнике “Гвоздь в сапоге”. Сборник не издали. Очевидно, строку Маяковскоro о том, “Что гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете”, кто-то из руководства ощутил буквально… (Кстати сказать, певцы “возвышенных идеалов” по тем временам прекрасно издавались и богатели, т.е. осуществляли на деле призыв Л. Лиходеева, который сам не издавался и материально был устроен неважно …)

Сегодня, когда стена цензуры рухнула, сборник фельетонов под названием “Гвоздь в сапоге”, наконец, издается. Впрочем, оказалось: отсутствие цензуры поставило иные проблемы перед составителями сборника. Нет цензуры, но тем строже должен быть о т б о р.

Автора нет в живых, и неизвестно, что бы сам Леонид Лиходеев включил в это издание. Составители доверились собственной интуиции и собственному читательскому ощущению.

В первый раздел вошли фельетоны, напечатанные в “Литературной газете” с конца 50-х до 1966 г. (о них уже сказано ранее).

Далее в фельетонном творчестве Л. Лиходеева наступил десятилетний перерыв. (Он много работал в прозе, писал свой главный роман-сагу “Семейный календарь”, который сейчас тоже, наконец, выходит в полном объеме. Впрочем, о нем подробней в предисловии к самому роману.)

С началом перестройки Л.Лиходееву была предложена авторская колонка в самой популярной газете конца 80-х, в “Московских новостях”.

Самые заметные фельетоны тех лет составили второй раздел сборника. Они, возможно, устарели в деталях (защита “кооператоров”, борьба с “противниками гласности” и т.д.), но современны по сути.

Перечитывая их, как бы видишь, что все ошибки, вся нерешительность перестройки была уже ясна и очевидна умным людям, но кто их слушал? И будут ли слушать дальше???… Я поставил три вопросительных знака, в фельетонах Л. Лиходеева их во много раз больше… Все реже он пытался учить, все чаще спрашивал сам себя и к этому же призывал читателя. Ему было необходимо проникнуть в глубину совкового подсознания и понять, почему мы никак не заживем, как люди? Кто виноват? Власти, кивающие на народ? Народ, кивающий на власть? Интеллигенция, кивающая на всех?

«Говорят о том, что умом Россию не понять, аршином общим не измерить. Довод, конечно, неотразимый… поскольку дает возможность обойтись без ума и без аршина. Но если не исключать в процессе познания ни ума, ни аршина, можно все-таки допетрить, в чем дело…»

Так появились третий и четвертый разделы сборника. Фельетоны последних лет жизни, когда Л.Лиходеев сотрудничал с радиостанцией “Свобода” и газетой “Известия”.

Фельетоны, как всегда, хлесткие, но уже с сознанием, что, в общем-то, все сердитое сказано-пересказано стране и народу о стране и народе. Одна из последних работ даже была названа “Кризис жанра”. Работа написана полемически в ответ на обличительный пафос другого писателя, но адресована как бы уже частично и себе … “Лиходеев против Лиходеева”. Сатирик отказывался продолжать трудиться в “инду стрии обличительства”, снова возвращался к поэзии и предлагал просто, просто по-человечески радоваться тем росткам новой жизни, которые мы порой отказываемся замечать по старинной нашей российской привычке ныть и все хаять …

В его фельетонах появилась почти детская наивность, когда автор предстает простаком… Еще один лик веселого образа.

“- Так какую партию выбирать? (Это спрашивает автор.)

- А ту выбирать, у которой меньше разговоров …

- А где ее взять?

- Есть такая партия… Это партия… взрослых обыкновенных людей – голова, два уха плюс недырявые руки.

- А как же мечты и звуки?.. Как же акварельные потребности души?

- А это сколько угодно после работы. Землю попашем – попишем стихи. А то у нас поэт больше чем поэт, а корова меньше, чем корова. Вроде козы. Оттого и партий больше, чем коров …

- А как же насчет нашего особого пути?

- Никто пути пройденного у нас не отберет. Да и не нужен он никому. А нужно нам всего две партии, чтоб одна правила, а другая ее критиковала. И чтобы ни за одну не было стыдно … ”

Цитата из фельетона 93-го года. В период нынешних предвыборных кампаний полное ощущение, что это написано сегодня утром …

Творческое долголетие Леонида Лиходеева продолжается.

Благодаря его таланту.

Благодаря его постоянным читателям, которые рады познакомиться с новыми, ранее не известными страницами его творчества.

Благодаря верному спутнику – жене Наде и друзьям, которые все вместе собирают эти страницы, разбросанные по многочисленным газетам, журналам и редакторским столам …

“У меня были два источника информации – литература и жизнь. Литература была периодической, а жизнь – будничной” … – писал о себе Л.Лиходеев.

Давно-давно, целых двадцать пять лет назад, Леонид Лиходеев написал предисловие к моей первой книжке рассказов и фельетонов.

Я рад, что составители сборника оказали мне честь и доверили писать предисловие к его послед …

Оговорился! Почему “последней”?

Очень надеюсь, что к о ч е р е д н о й …

Григорий Горин

В ТУМАНЕ

Начальство как-то заметно похорошело. Как-то оно заблестело уверенным взором. Еще год назад, бывало, подрагивало перед запросами населения, телекамер побаивалось, поглядывало, как бы не напороться на острое перо. Теперь начальство стало вальяжное. Попривыкло путем приспособления к окружающей среде.

Нельзя сказать, что среда утихомирилась. Среда бушует по-прежнему. Крутятся кинокамеры, пронизывают насквозь прожектора, беспощадные перья распинают бюрократизм прямо на канцелярских столах. И все в один голос: “Нет правовой основы”.

Экономисты: нет правовой основы. Сулили двадцать процентов плана и восемьдесят самостоятельности, а вышло наоборот.

Заказчики: нет правовой основы. Поставщики волынят, как хотят.

Председатели колхозов: нет правовой основы. Вяжут районными путами, треножат, не дают ходу.

Художники, сапожники, арендаторы, кооператоры, изобретатели, старатели: нет правовой основы.

А недавно один молодой овощ, занимающий пост, которому и на свет появляться не надо было, сказал мне конфиденциально: нет правовой основы.

Я сперва ушам не поверил: ему-то зачем? А потом поверил. Начальство оттого и похорошело, что тоже включилось в критический анализ действительности. Оно теперь – с народом. А тому, кто с народом, никакой народ не страшен. Оттого-то оно и похорошело. Ходит красивое, умное, как Архимед: дайте нам правовую основу – мы вам не то еще сделаем. А пока нет – уж не взыщите …

А действительно, куда она запропастилась, эта чертова правовая основа? Она же в новые законы вошла! Там ее и ищите.

Легко сказать – ищите. Пойди найди. Конечно, там она есть, не без того. Но какая-то она расплывчатая. Какая-то неясная. Когда проекты обсуждали – тысяча мнений и все дельные, компетентные и доказательные. А проголосовали – единогласно. И теперь – дайте нам правовую основу. Что за притча?

Очень давно, в незапамятные времена, один российский государственный деятель сказал: “Законы нужно излагать так, чтобы население постоянно нуждалось в разъяснениях начальства”.

То есть чтобы, в законе было столько оговорок, экивоков и передового тумана, чтобы население постоянно ходило с вытянутыми руками, не ведая, во что упрется. А во что оно упрется? Ясно, во что. В начальство оно упрется. А начальство что? А начальство ему – инструкцию: согласно всенародно принятому экивоку, исходя из прогрессивного тумана, придерживаясь принципиальной исторической оговорки, ступай-ка ты домой и жди указания. А пока – делай, что велят.

- А как же инициатива и самоокупаемость?

- Ты – делай. А инициатива и самоокупаемость будут. Попозже. Закон о чем говорит? Он обо всем говорит. О чем надо, о том и говорит.

Вот как обстоит дело, братцы. Обсуждаем, обсуждаем проекты, кипятимся, кипятимся, а как дело доходит до голосования, так сразу – руки вверх!

Куда ж она запропастилась, эта правовая основа?

А ведь где-то ходит в тумане …

ТРУСОСТЬ

Бывают люди, которые делают гадости как бы нехотя, как бы кряхтя, как бы мучаясь совестью. Может быть, они даже плачут. Может быть, даже ворочаются по ночам. Может быть, у них даже кусок застревает в горле.

Может быть, они мечтают никого не трогать, ни с кем не связываться и никому не вредить. Может быть, они хотят быть хорошими, принципиальными и даже передовыми.

Все может быть.

Но приходит время и дает им шанс отдать гражданский долг, проявить принципиальность и благородство.

И они делают гадость. Они говорят “да”, когда нужно возразить, отрекаются там, где нужно поддержать, и втягивают голову в плечи, когда нужно расправить грудь.

А сделав гадость, они проникновенно шепчут, объясняя свое действие глобальными причинами:

- Так сложились обстоятельства. Иначе было нельзя.

Что же ими движет?

Их заковало кроличье очарование, и очарование это не дает им шевельнуться. Разве что проголосовать за неправое дело, ибо голосовать за правое у них не поднимается окаменевшая рука.

Не следует думать, что кроличье состояние так уж бессильно. Наоборот, могущество этого состояния поразительно. Закованные им трепещут и дрожат. И трепет этот, и дрожь эта сокрушают державные стены здравого смысла.

Напрасно думать, будто трусость – это забавная тема для отдельно взятых сатириков. Не такая уж она и смешная. Потому что угодничание и приспособленчество, кроличье очарование и добровольная пугливость – есть символы веры и материальная основа благополучного житья-бытья. Для многих.

Трусость города берет. Она знает, что делает, знает, как делает, за счет кого и чего.

Это мы видели. Участвовали в этом. И приспосабливались к этому. И не надо валять дурака, выискивая виноватых на стороне.

Сложились обстоятельства? Кто же их нам сложил?

Иначе было нельзя? Может, и нельзя…

Но сейчас-то, сейчас?

Повторю. Бывают люди, которые делают гадости как бы нехотя, как бы кряхтя, как бы мучаясь совестью. Может быть, они даже плачут. Может быть, они даже ворочаются по ночам. Может быть, им даже кусок в горло не лезет…

Впрочем, тут я все-таки ошибаюсь. Ибо что-что, а кусок им лезет в горло. И в этом куске, собственно, вся разгадка их проникновенного плана.

Они накопили опыт. Трусость подчас оказывалась проворнее храбрости. Трусость оказывалась доходнее смелости.

Но гляньте на трусость разутыми глазами. Она же все-таки трусость. Проворство ее – пугливое, потребности ее – жадные, престиж ее – липовый и бастионы ее – бумажные. И для того, чтобы преодолеть ее, нужно всего ничего: возразить там, где нужно возразить, поддержать там, где нужно поддержать, расправить грудь там, где нужно расправить. И все.

Трудно? Разумеется.

Но иначе нельзя…

СТРАННЫЙ КОНЦЕРТ

Когда-то один начинающий скрипач попросил своего учителя, знаменитого, скрипача, аккомпанировать ему на рояле. Для престижа: вот, мол, какой человек мне аккомпанирует. Добрый учитель согласился и даже позвал своего приятеля, знаменитого пианиста, переворачивать ноты. Чтобы удвоить престиж. Пускай, мол, все знают, какие люди толкутся возле этого молодого дарования.

Рецензия на концерт была такая: “Странный концерт. Тот, кто должен был играть на скрипке, играл на пианино. Тот, кто должен был играть на пианино, переворачивал ноты. А тот, кто должен был переворачивать ноты, играл на скрипке”.

Это очень старая байка.

Но почему она постоянно выкатывается, демонстрируя свою практическую пригодность к современным обстоятельствам?

Потому что у нас накопился опыт занятий не своим делом.

Тот, кто должен заниматься электроникой, убирает ананасы; тот, кто должен убирать ананасы, улучшает сельскохозяйственные орудия; тот, кто должен улучшать сельскохозяйственные орудия, клеит обои; тот, кто должен клеить обои, отбивается от отделов по борьбе с хищениями социалистической собственности, а тот, кто должен отбиваться от отделов по борьбе с хищениями социалистической собственности сидит на казенном месте, обедняя казну при помощи своего служебного положения.

И расставаться с этой мистикой безумно трудно. Потому, что эта мистика долгие годы давала нам пропитание. Не доход, а именно пропитание. И теперь, когда речь зашла о доходе, о деловых отношениях, о повышении производительности труда, о том, что мы проедаем свое будущее, о том, что рубль не резиновый, о том, что каждый должен заниматься свои делом, стало как-то боязно. Как-то стало настороженно и неуютно. Оказывается, о перестройке мало говорить. Перестройку надо делать. Ее никак нельзя пускать в лозунговое русло.

А что это означает? Да ничего сверхъестественного.

Следует оттеснять тех, для кого все равно где, работать – лишь бы не работать. Сделать так, чтобы свое дело было доходнее и престижнее не своего. Сделать так, чтобы попытка свалять дурака превратилась, из нормального действия в дорогостоящее чудачество.

Это, конечно, не так просто. Привычка к несуразице въелась нам в поры. Мы привыкли требовать от редакции то, что полагается требовать от милиции, привыкли ждать, что телевидение займется строительством детских садов, привыкли возлагать на соседа то, что должны делать сами, то есть, образно говоря, привыкли перебирать гнилую капусту под матюгами растленных бездельем складских надсмотрщиков.

Мы привыкли заниматься не своим делом. Взять того же меня – мне бы воспевать и воспевать светлые стороны бытия, а я вместо этого всю жизнь занимаюсь черт знает чем.

Странный концерт …

КАФТАН

Один великий чиновник сказал:

- Документ не может быть убедительным до тех пор, пока тот, кому его предъявляют, не пожелает в нем убедиться.

Он правильно сказал. Он как бы предъявил наивному человечеству квинтэссенцию чиновничьего мировосприятия.

Другой не менее великий чиновник сказал:

- Логики не ищи.

Он сказал еще правильнее потому, что был тремя чинами выше.

Наивное человечество ищет логику, запасается документами-аргументами, предвкушает победу здравого смысла над собачьим бредом и, подшив в папочку неопровержимые доказательства, выходит на ринг, чтобы дать честный бой ретроградству, а может быть, даже мракобесию. У него в руках факты и логика.

И что?

А ничего. Начинается открытый, прямой разговор, давным-давно изложенный в старинной байке. Вот она:

- Мы с тобою шли?

-Шли.

- Кафтан нашли?

-Нашли.

- Мне жарко стало?

- Стало.

- Тебе отдал?

- Отдал.

- А где он?

- Что?

- Да кафтан!

- Какой кафтан?

- Ну как это – какой? Мы же с тобою шли?

- Шли.

- Кафтан нашли?

- Нашли.

- Мне жарко стало?

- Стало.

- Я кафтан снял?

- Снял.

- Тебе отдал?

- Отдал.

- А где он?

- Что?

- Да кафтан же! Кафтан!

- Какой кафтан?

- Да мы же с тобою шли!

Вот так, братцы. Готовьте аргументы, копите документы, трясите законами, громыхайте гласностью, добиваясь разъяснений, куда девался кафтан.

И действительно, куда он девался?

- Что?

- Да кафтан!

- Какой кафтан?

- Ну мы же с тобою шли, шли, шли, шли, шли, шли …

Шли. И пришли. И спорим. И доказываем. И приводим доводы. И ищем истину. И слышим в ответ несокрушимое, вальяжное, ни громкое ни тихое, а ровно такое, как надо:

- Не понял вопроса.

Потому что надо отдавать кафтан, а – неохота…

САРАНЧА

Саранча летела и села, все съела и опять полетела.

В России воровали всегда. И всегда сочиняли прекраснодушные трактаты, клеймящие позором нечистую руку. Великие писатели выставляли напоказ казнокрадов. Гнев их был неподкупен. Казнокрады охотно почитывали великих писателей и вместе с ними мечтали о преображенной России. Нигде в мире не обожали так мечтать о преображении. Об отечестве, которое будет.

Будет, будет трижды распрекрасное отечество. Как не быть? Будет духовность и не будет греховности. Будет правовое государство, в котором главенствует закон ко всеобщей, прямой, равной и тайной радости народа.

Но – не сегодня. Завтра.

Большевики преобразили Россию. Они объявили собственность воровством. Они кликнули грабить награбленное.

И казнокрад не растерялся. Он нашел свое место под большевистским флагом. Он себя под Лениным чистил, чтобы плыть в революцию дальше. Теперь его охраняли непререкаемые причиндалы беспощадной рабоче-крестьянской власти. Теперь он затыкал рот писателям и приказывал им изображать себя ангелом во плоти. И за высокими столами они мечтали об отечестве, которое будет, хотя уже имелось в наличии довольно неплохое кое для кого отечество.

Но вот пришли демократы и покончили с коммунистическим грабежом. Они объявили, что собственность это вовсе не воровство, а совсем наоборот.

И казнокрад опять не растерялся. Он ищет свое место под демократическим флагом. Он прикинулся бизнесменом. Он принес в качестве вступительного взноса ходы-выходы и шифры-секреты рухнувшего режима. В качестве как бы первоначального накопления.

Теперь он благосклонен к очухавшимся великим писателям, которые клеймят позором нечистую руку коммунистов.

Клеймите, голуби, клеймите. Дело привычное.

В России всегда лютовала саранча.

Мне кажется, новая, смелая, мужественная власть, сидящая под новым, смелым, мужественным трехцветным флагом ничего не боится – ни черта, ни ангела, ни атомной бомбы, ни сверхэкономического суперпространства, ни конца света. Ничего не боится.

Но она панически боится тронуть эту саранчу. Она боится с нею связываться, она обходит ее, и саранча вгрызается своим опытными челюстями в новые положения-уложения, толкает законосочинителей под руку, она угоняет эшелоны, она путает связи, как горизонтальные, так и вертикальные. Потому что власть в этой стране принадлежит все еще не власти, не депутатам, не делегатам и не кандидатам. А принадлежит она – подспудная, тайная, всепроникающая власть – безликому бесчисленному племени вездесущей саранчи, проникающей во все щели бытия. Власть не в коридорах власти. Она всюду, где плохо лежит. А лежит плохо – везде, потому что саранча заботится о своем пропитании и делает все, чтобы все плохо лежало.

Иноземные дарители тратят немалые силы, чтобы их дары докатились до адресата. Но тихая, негромкая, даже сонливая какая-то саранча обложила страну умопомрачительной данью. Она тащит, памятуя родовой завет: Бери! Бери, пока есть пропуск на склад, бери без пропуска, бери, пока здоров брать, бери, когда уже нет сил, бери! А если взять не можешь – истребляй! Истребляй, чтобы было всего меньше, чтобы народ постоянно тянул руку, выпрашивая крохи, чтобы было как можно меньше пищи, чтобы пища грезилась, чтобы она была недоступной, чтобы люди зависели от саранчи.

Саранча летела и села, все съела и опять полетела.

Неужели это – история государства?

ПАРТИЯ КАЗЕННОГО ВОРОБЬЯ

Челобитная: “Смилуйся, Государь, оскудел я вконец. Благоволи сослать мя куда укажешь для кормления … ”

Резолюция: “Послать собаку в Тартарары на воеводство!”

В русском языке слова – кормление, кормило, кормчий, корм, кормушка – происходят от одного и того же корня. Подумайте об этом, апологеты особого пути развития России. У Даля читаем: “Корм – еда, пища, харч” и – тут же: “Посадить кого на корм – дать доходное место”.

Говорят, царь Николай Павлович обронил в сердцах: “Россией правят сто тысяч столоначальников”.

Вот какую Россию мы потеряли.

Да полно – потеряли ли?

Сто тысяч столоначальников, миллион столоначальников – это царский режим. А десять миллионов столоначальников – это уже советская власть.

Один из исходных правительственных приказов Ленина гласил: “Параграф первый. Все служащие государственных, общественных, и частнопромышленных предприятий обязуются выполнять возложенные на них дела… Параграф второй. Нарушение указанного в параграфе первом правила, а равно всякая нерадивость – карается… ”

Во какой был шустрый борец с бюрократизмом.

Как только новые столоначальники укоренились, выполняя, разумеется, и параграф первый, и параграф второй, партия под водительством Ленина, будучи единственным кормчим в стране, учредила закон – кому как кормиться. По какой категории, по какому разряду. Всего было, кажется, семнадцать разрядов. В высший входили члены ЦК, ЦКК, секретари обкомов и губкомов. А далее – по снижающейся градации. То есть что полагалось Юпитеру, не полагалось быку, хотя и быка не обделяли сеном. Так что бык стремился в Юпитеры на более сытое кормление. Рост его стимулировался. Тем более сказано было в данном законе, что “все указанные товарищи должны быть обеспечены в жилищном отношении, в отношении медицинской помощи, в отношении воспитания и образования детей” и что “соответствующие мероприятия должны быть

проведены за счет партии”.

Вот какую партию мы потеряли. Вот какую кормилицу отвергли.

Да полно – отвергли ли?

Россия – страна казенная. Что выпросил у казны, тем и довольствуйся. Раньше, бывало, били челом – дай-дай-дай. Теперь лоббируют (то есть стукаются лбами) – дай-дай-дай. Но наиболее сообразительные сыновья Отечества всегда, во все времена предпочитали не выпрашивать, а брать. То есть причаститься к кормлению. Помните у Маяковского? “Сильнее и чище нельзя причаститься к великому чувству по имени класс”. Так это аккурат про то, что мы имели, имеем и долго еще будем иметь.

Причастность к казенной кормушке, к казенному предмету всегда была вожделенной мечтой этих сынов. Как говаривал классик: дайте мне казенного воробья – я уж при нем не оскудею. Казенный воробей маячил крыльями – манил-звал в столоначальники. Духовным средоточием, коему беззаветно поклонялись и поклоняются указанные сыны, никогда не были ни Бог, ни царь, ни герой, ни самодержавие, ни православие, ни народность, ни идейность. Духовным средоточием их всегда был казенный воробей. Во все времена к кормилу рвалась единая партия: партия казенного воробья. Не надо думать, что в своих межпартийных противостояниях шустрые сыны добиваются чего-то достойного нации. Они добиваются кормления. Они хотят согнать с доходных насестов нынешних столоначальников и подсадить на них своих присных. При царе они делали это путем сословных связей, при коммунизме – путем доносов и расстрелов, при нашей ситуации – путем гласности и выборов.

Чиновника побаивался сам Николай Павлович, любовно именуемый в народе Николай Палкин. Чиновника подкупал-привечал сам Сталин, выращивая его – волна за волною – на верность народу. Так что уж тут говорить о нынешних набольших! Забоишься…

Чиновник – неизбежное зло казенной страны, опора самовластья, беспредела и воровства. То, что существовало пятьсот лет, нельзя изменить за пятьсот дней.

Так что же, складывать лапки – и на дно?

Отнюдь. Никак нет.

Правовое государство приходится ладить в казенной стране. В казенной стране приходится создавать общество, в коем казна зависит от граждан, а не наоборот. Это тяжелая непривычная работа, поскольку состоит не в том, у кого отымать, как делить и кому давать, что привычно для России, а в том, чтобы преодолеть нищенское сознание, на страже которого горланит, гаерствует, врет и захлебывается ненавистью единая партия казенного воробья, рвущаяся под разными бунчуками к единому кормилу власти потому, что кормило – кормит.

Кто же будет делать эту непривычную работу?

А ее уже делают. Ее делают толковые люди без битья челом, без стуканья лбами, буднично отторгая вековую напасть. Эту непривычную работу делают люди, которым не дают работать, не дают жить, перекрывают дыхание.

Но они работают, живут и дышат. Они есть в народе, во всех сословиях, есть в парламенте, есть в правительстве. И от их спокойного мужества зависит, как нам обустроить Россию, оттеснив на задний исторический план партию казенного воробья …