89.

Юлия Семеновна приняла сверток и взялась было за кефирную бутылку, как вдруг поняла, что гудение очереди относится к ней. Она обернулась и увидела рядом, глаза в глаза, злое, толстое, лоснящееся небритое лицо. Лучше бы она не смотрела. Гражданин этот оживился под ее доброжелательным взглядом и повторил:

- Что, мамаша? Влезла все же без очереди?

- Вам показалось, товарищ, я стояла в очереди …

- Сто-я-а-ала! – передразнил гражданин.

- Стыдитесь, товарищ, – сказала Юлия Семеновна,

беря бутылку.

- Еще стыдит, – проворчала женщина и пояснительно добавила: – Жиды … Они всегда без очереди.

- Что?! – изумилась Юлия Семеновна, задержав бутылку навесу.

- Жидовка ты, мамаша, – горячо дыхнул на нее вчерашним перегаром небритый гражданин.

Юлия Семеновна немедленно, как взорвавшись изнутри, не соразмеряя движения и не раздумывая, взмахнула бутылкой и с силой всадила ее в голову небритого. Небритый дернулся рукою, опоздав защититься, и брошенным мешком свалился на нечистый кафель. Юлия Семеновна стояла над ним, держа обломок бутылки. Обломок истекал последними каплями белой жидкости, которая залила лицо, плечо, руку небритого гражданина и забрызгала топтавшихся рядом.

Очередь оцепенела, шарахнулась, продавщица вскочила на ящик, чтобы увидеть через весы, что происходит.

- Черносотенец! – кричала Юлия Семеновна. – Мерзавец! Фашист!

Распавшаяся вмиг очередь впивалась в нее сотнею испуганных глаз, женщина, пояснявшая про жидов, жалась к прилавку, вмиг побелев. Упавший застонал было, шевельнулся, но обмяк. На его лбу, залитом белым, пробивалось розовое пятно.

- Помогите! – неожиданным резаным визгом закричала женщина.

Визг ее вывел очередь из оцепенения.

- Убили! Ой, убили!

- Милицию!

Упавший шевельнулся, розовые пятна на лбу потемнели. Кто-то кинулся было поднимать его, но он отстранился, приходя в себя:

- Ну, ты мне ответишь, курва …

- Бери ее! Чего смотришь? В милицию!

- Пятнадцать суток ей!

- Три года ей за хулиганство!

Двое парней, ухмыляясь, шагнули к Юлии Семеновне.

- Ни с места! – как выстрелила она, выставив пистолетом обломок бутылки. Парни отшатнулись. Юлия Семеновна оглядела всех горящими глазами:

- Товарищи! Вы видите?! Вы видите?! Черная сотня не дремлет! Она ищет любого повода, чтобы сеять национальную рознь! Вот он сидит - пьяница, негодяй, получивший по заслугам. Но здесь еще есть подстрекатели! Они думают, что им удастся уйти от наказания! Не уйдут!

Она кричала, сжимая обломок бутылки и взмахивая авоськой, в которой был заключен батон и сверток докторской колбасы. Упавший уже сидел, придерживая пятернею лоб. Сквозь пальцы сочилось красное.

- Окажите ему медицинскую помощь, но пусть он знает, что его будут судить по советским законам и ни ему, ни его сообщникам не уйти от справедливого наказания!

Толпа удивленно молчала, не смея пошевелиться. Подошел маленький милиционер.

- А ну, хватит! – начал он грозно, но Юлия Семеновна глянула на него с таким пронизывающим гневом, что милиционер осекся.

- Мамаша, – сказал он удивленно, – пройдемте …

- Никакая я вам не мамаша! – закричала на него Юлия Семеновна.- Вы позорите форму народной милиции!

Милиционер оглядел свою чистенькую сизую кофточку и сказал негромко:

- Пройдемте, гражданочка …

Юлия Семеновна дернула головой, отшвырнула стекло, которое печально звякнуло по кафелю, и быстро направилась к выходу. Милиционер засеменил вслед, толпа всколыхнулась, ожила:

- Ну посадят бабулю!

- А чего? Она стояла, я видела!

- Они никогда не стоят!

- Получит!

- Должно – не досидела в лагерях.

- А может, она не сидела?!

- Они все сидели!

- Нет, она стояла!

- Здорово она ему!

- Ну – бабка!

- А чего он полез?

- Видали? Это они уже здесь народ бьют!

- Ну, дадут ей!

- Товарищи, она стояла … За мной был мужчина, за

мужчиной девочка в высокой прическе … Она пошла в кассу – я видела.

Пострадавший плелся сзади, придерживая лоб пальцами, на которых подсыхал кефир, подкрашенный красным.

- Пропустите, хрипел он,- я ее – суку …

И тяжело крутил головой.

Сонный начальник вышел за перегородку, посмотрел на Юлию Семеновну гадливо, сказал сквозь зубы:

- Что, мамаша, жизнь надоела?

Юлия Семеновна резко шагнула к нему и сказала негромким железным голосом:

- Вы как разговариваете?

Начальник слегка отступил:

- Как разговариваю?

Юлия Семеновна напряглась, выкинула указательный палец в портрет Дзержинского и крикнула:

- Он бы вам показал, как разговаривать!

Начальник мимо воли оглянулся на портрет:

- А вы не шумите … Знаете, где вы?..

- Я лучше вас знаю, где я! Это вы не знаете, где вы!

Пострадавший, свидетели и маленький милиционер боязливо поглядывали на эту щупленькую старушенцию с каким-то неожиданным запасом чего-то такого, что заставляет ее слушать. Да и дело ее оказалось небывалым. Когда это было, чтобы старуха, и вроде не пьяная, разбила бутылку о голову здорового мужика!

- У вас под носом разгуливает черная сотня! – кричала Юлия Семеновна. – Хулиганы, матерщинники! Пьяницы! Феликс Эдмундович не знал пощады для этих субчиков! Владимир Ильич неоднократно требовал жесточайшей революционной расправы с хулиганством! А вы? Вы даже разговариваете на их мерзком языке!

Мамаша! Какая я вам мамаша?! Я в партии с двенадцатого года! Извольте немедленно начать расследование этого дела! Он не один, у него есть сообщники! (И – потерпевшему.) Повторите, что вы мне сказали!

Потерпевший, перевязанный, но еще не умытый, проговорил невнятно, боязливо:

- А чего сказал?.. Пьяный был … Не помню.

- Вот! Слышите? Он не помнит! Он еще и трус!

(И – свидетелям.) А вы? Вы помните? Зачем вы сюда пришли, если вы ничего не помните?..

- Да полез он к ней, – начала постнолицая, – начал говорить … Я не слышала…

- А вы слышали? – спросил начальник у парня.

- Шумно было, – примирительно ответил парень.

- Шумно, – покачал головою начальник и придержал руку дежурного, начавшего было протокол, – нехорошо получается … Сами не слышали, а сами шумите.

- Да мы не шумим,- обрадованно сказал парень, – мы так … Все идут и мы – пошли …

- Ну – ладно … Идите …

Постнолицая поспешно поднялась, парень тоже встал, и, стараясь не глядеть на потерпевшего, оба они, будто опасаясь, чтобы начальник не передумал, выскользнули в дверь.

- Ну, - грозно спросил начальник потерпевшего, –

может, вспомните?

- Я – пойду? – вяло спросил потерпевший.

- Идите … И поменьше пейте …

И, не дав Юлии Семеновне открыть рта, заговорил:

- Боремся… Знаем… Но – трудно… Население плохо помогает…

Личный состав желает лучшего… Учим, учим… Образование невысокое… Вот если бы вы рассказали нам… Выступили бы перед личным составом… К пятидесятилетию советской власти… К славному юбилею… Мы подготовимся… И с вами будем связь держать… Вы где проживаете?

94

Иванов смотрел на Юлию Семеновну и Павла Кордина снисходительно и вдруг увидел их молодыми! Открытки, гостиничные проспекты, которые он вывалил перед матерью (“Вот, мама, ты спрашивала, как там в Кракове, – смотри сама”) – вот эту цветную рекламную мишуру они восприняли не по-стариковски, а как дети воспринимают исчезнувшую и вдруг найденную игрушку. Перед Ивановым вдруг оказались молодые беззаботные мать и дядя Павел. Он вдруг увидел, что дядя Павел был первой любовью матери. Это запоздалое открытие вызвало в Иванове странное чувство, похожее на ревность: первая любовь матери его не касалась. Но дядя Павел был всегда, жизнь без него невозможно было вообразить. Однако вообразить дядю Павла революционером-подпольщиком тоже было невозможно. Впрочем, вообразить восемнадцатилетнюю Юдифь (именно такая у нее была партийная кличка) Иванов тоже не мог. А между тем мать – член партии с двенадцатого года, это он знает наизусть, это он не раз указывал в анкетах.

Что же их тогда, в юности, объединяло? И что их разлучило, не отпуская друг от друга всю жизнь?

Старики вернулись туда, где когда-то, давным-давно, кроме них никто не бывал. Ни Ленин, ни Сталин, ни партия, о которых написаны тысячи фальшивых книг.

Но Юлия Семеновна и Павел Кордин помолодели, повеселели, даже как-то воспряли, взвинтились, что ли. Они были живы давно отлетевшей жизнью.

- Павел! А как звали актера?

Павел Кордин расплылся удовольствием:

- Крыштоф Фабиан Адамский к услугам ясновельможной панны!

И Иванов увидел легкомысленного повесу, может быть, даже по нынешним меркам – плейбоя, которому все нипочем.

- Какой актер? – не понял Иванов.

Юлия Семеновна хлопнула ладошками, как девочка:

- Высокий-высокий! Длиннее Павла! Павел! Как

ты думаешь, он жив?

- Он мой ровесник, Ю …

- Сын! Почему ты не встретился с ним?

- Но я ведь не знал …

- Но неужели тебе не сказали, кто лучший Ромео в Кракове? Ты что – не был в театре?

Юлия Семеновна не сомневалась, что видела Адамского на сцене, а между тем видела она его всего один раз, да и то на вокзале, когда Адамский провожал их навсегда.

Но где же Ленин и Сталин? Где же история партии, краковский период подполья?

- Ю! Мы же напоили трубача на Кобины деньги! Иван! Ты поднимался на колокольню Мариацкого собора?

- Нет …

- Что же ты делал в Кракове?

- Сын! Эти бездельники подпоили трубача, и он играл мазурку! А Злата сказала – акция польских товарищей! Марш-марш, Дубровский, ведзь нас до Польски, пуд твоим пшиводэм зъеднансён з народэм!

Какая Злата? Какая мазурка? Откуда у дяди Павла оказались Кобины деньги? Значит, он все-таки был революционером? А Адамский? Спросить? Нет, Иванов не решался спрашивать. Все это было уже неважно. А важно было совсем другое: Иванову остро захотелось, чтобы с той поры, в которой сейчас оказались и мать и дядя Павел, с той поры, которую они сейчас ясно видели, глядя мимо всего, с той поры, где осталась их первая любовь – они бы никогда не расставались.

Как будто в этом нерасставании теплился залог иной жизни на земле, жизни, которая могла бы быть, но которой не получилось именно потому, что они зачем-то расстались …

95.

Юлия Семеновна сидела в парикмахерской под колпаком. Она не могла явиться в милицию, не покрасив волосы. Проклятая седина убивала ее.

Юлии Семеновне предстояло рассказать этим молодым товарищам из милиции самое главное, что они должны знать: о Ленине и Дзержинском. Она недавно узнала, что отец Дзержинского учил Чехова математике в Таганрогской гимназии. Она никак не могла сопоставить гимназического учителя с железным председателем чеки. Она даже испытывала странную досаду от этого сопоставления. Это были бытовые подробности, так всегда мешавшие революции. Сведения доставила Лаура. Опять этот Макаров! Но почему сейчас, под парикмахерским колпаком размышляя о своем будущем выступлении, она подумала об этом? Разумеется, у каждого революционера были родители. Они должны были быть рабочими или крестьянами. Но почти у всех, кто стал во главе Октября, родители оказались интеллигентами или полуинтеллигентами. Разумеется, об этом не следует говорить товарищам из милиции.

Юли Семеновна вспомнила, как начальник отделения придержал руку дежурного, который начал протокол, и не осудила его. В милиции и без того много дел. Не нужно досаждать милиции пустяками. Достаточно было внушения начальнику, молодому человеку, безусловно происходящему из народа и тянущемуся к культуре.

Иван все с той же неуместной насмешкой говорил, что все без исключения милиционеры учатся теперь на юридических факультетах. Это – огромное достижение. И усмешка здесь выглядит мерзко.

Мастер снял с ее головы колпак. На Юлию Семеновну глядела с зеркала очень достойная пожилая дама с красиво уложенной в пучок голубой сединой. Обычного домашнего пучка не было. Вид этой дамы придал Юлии Семеновне бодрости. Юлия Семеновна всегда была величественна, когда ощущала бодрость.

Начальник отделения вытянулся перед нею изумленно. Старушка эта ровно явилась из какого-то телефильма, ровно она была какая-то заграничная графиня. Платье под расстегнутой шубкой черное, узкое, голова под черной шляпкой синяя, в ручках сумочка и – тоже из под шубки какой-то чудной поясок – не иначе как золотой.

- Здравия желаю, – сглотнул начальник, пялясь на нее робко и беспонятливо, – Личный состав собран, товарищ Иванова.

Юлия Семеновна, все также недоступно улыбаясь, присела на стул возле приставленного к столу небольшого столика.

- Вас зовут…- сощурилась она.

Начальник снова вытянулся:

- Майор милиции Завенягин Валерий Иванович!

- Валерий Иванович, – все улыбалась Юлия Семеновна, – даме всегда предлагают сесть… Владимир Ильич никогда не забывал об этом…

Начальник пробормотал «так точно» и сел сам.

В смежной комнате расставлены были стулья, лавки, милиционеры рассаживались, переговариваясь сдавленным шепотом, как нашкодившие.

- Ну, куда ты? Куда… Посиди…

- Я ж дежурил, Сеня…

- Дежурил-дежурил… Все дежурили… Посиди – послушай… Она ж Ленина видела…

- И я его видел…

- Чудной ты все же… Где ты его видел и где – она…

Юлия Семеновна заворожила милиционеров, едва вошла.

Майор Завенягин, когда готовил личный состав к встрече с ветераном партии товарищем Ивановой Юлией Семеновной, между прочим, сообщал, неофициально, конечно, что этот ветеран - есть та самая бабка, которая разбила бутылку на голове какого-то хмыря.

- Но это так,- добавил майор, – для сведенья. Не в том дело.

Майор был умен. Он понимал, что одного приказа личному составу явиться на встречу – мало. Нужен еще и интерес чисто любопытственный.

Личный состав, прикрыв рты, вглядывался в щупленькую старушку, имеющую какой-то непререкаемый вид.

Три месяца прошло с той памятной бутылки, а отделение как бы гордилось, что на его территории проживает такая бабка. И вот она находится перед всеми, и майор Завенягин предлагает ей проводить встречу в сидячем положении, и она отказывается:

- Перед трудящимися нужно говорить стоя. Владимир Ильич учил уважать массу. Он всегда снимал головной убор, когда говорил.

Ладно, пускай стоит.

- А вы видели Ленина? – спросил несмелый голос.

Лавки-стулья задвигались, то ли осуждая преждевременный вопрос, то ли поддерживая его.

- Да, товарищ! – тряхнула голубой головою Юлия Семеновна.- Владимир Ильич придавал решающее значение рабоче-крестьянской милиции. Много раз я под его диктовку писала на «ремингтоне» распоряжения, связанные с вопросом революционного правопорядка. Он был беспощаден к врагам революции – к хулиганам, спекулянтам, к черной сотне, сеющей национальную рознь. Я очень довольна, что вы сами задали тон, предложив мне вопрос. Спрашивайте, товарищи! Спрашивайте, не стесняйтесь. Долг участников революции передать эстафету молодым товарищам!

- Ну? – спросил майор Завенягин, который тоже не садился.- Какие будут вопросы?

- Расскажите о вашей революционной деятельности,- звонко спросил молодой женский голос.

Юлия Семеновна увидела женщину-милиционера и улыбнулась живо, как будто встретила знакомую:

- Как вас зовут, товарищ?

Женщина-милиционер поднялась:

- Лейтенант милиции Киселева!

- Сядьте, товарищ. Вы напомнили мне мою молодость. Я была комиссаром полка в ваши годы. Владимир Ильич придавал огромное значение комиссарам … В то время красными частями часто командовали военспецы, то есть бывшие царские офицеры, перешедшие на сторону народа. За ними нужен был глаз да глаз. Командиром нашего полка был поручик Суровцев, смелый мужественный человек. Но однажды он проявил слабость, и я была вынуждена арестовать его.

Милиционеры притихли. Им показалось, что старушка то ли забыла что-то, то ли вспоминает. Лицо ее как- то потеряло осмысленное выражение. Лейтенант Киселева спросила в тишине:

- И его расстреляли?..

- Нет! – оживилась Юлия Семеновна.- Партия наказывала за оплошности, но всегда давала возможность исправиться! Бывший поручик Суровцев стал красным генералом, комкором. Сын его погиб в Великую Отечественную войну. А внук сейчас учится в военной академии. Я его хорошо знаю. Это очень хороший мальчик. Он очень похож на своего деда. Его мать – Герой Социалистического Труда – замечательная ткачиха. Я помню ее маленькой, совсем маленькой, а теперь это крупный работник ткацкой промышленности.

Юлия Семеновна далеко отплыла от своего комиссарства и, пожалуй, не смогла бы вернуться к нему, если бы не лейтенант Киселева:

- А вам приходилось принимать участие в облавах?

Стулья задвигались. Интерес был реальный, сегодняшний. Иванова сложила ручки, как певица:

- Да, товарищ! В конце семнадцатого года в Петрограде появились банды. Они называли себя чекистами, но это были бандиты. Феликс Эдмундович требовал расстреливать их на месте, как врагов революции. Это были грязные мерзавцы! Это были скоты! Я застрелила двоих и ничуть не жалею!

Глаза Юлии Семеновны горели и жгли непостижимым огнем. Слова ее не только не вызывали сомнений, но как-то заставляли вообразить в ее щуплой ручонке наган или маузер. Скорее, маузер! Комиссары ходили с маузерами, как в кино.

- А в Отечественную войну вы тоже участвовали? – спросил тот самый голос, который интересовался, видела ли она Ленина.

Юлия Семеновна неожиданно рассмеялась:

- Я работала в Совинформбюро… И поехала на фронт. И – должна повиниться перед вами – самовольно отправилась на передовую … А там захватили немецкого генерала … Ну, я его допросила и получила приказ доставить эту важную птицу в штаб армии … По дороге на нас напала какая-то оказавшаяся у нас в тылу немецкая часть… Шофера убили и тяжело ранили еще троих – в общем, неважно… А генерал – побежал! И мне пришлось собраться с силами и выстрелить ему в сапог – чтоб не убежал … Ну, тут подоспели наши …

- И его доставили? – неожиданно спросил майор Завенягин.

- Разумеется! – обернулась к нему Иванова. – А мне руководство объявило выговор! Так смешно! Вы садитесь, товарищ!

Милиционеры почтительно рассмеялись. Юлия Семеновна смеялась с ними. Она начисто забыла, что кроме выговора она получила за этого генерала еще орден Красной Звезды.

- Вот, товарищи!- радостно сказал майор Завенягин. – Какие люди проживают на территории нашего отделения!

Юлия Семеновна, наконец, села и махнула ручонкой:

- Оставьте, Валерий Иванович! (Всегда хорошо запоминала имена-отчества.) Оставьте! Люди как люди!

- И все же, товарищ Иванова,- возразил майор, мы должны знать своих людей и особенно старых большевиков…

- Да,- вздохнула Юлия Семеновна, и лицо ее вновь потеряло осмысленность, – да … Мы уходим …

- Не уходите!- вскрикнула лейтенант Киселева. Юлию Семеновну вернул к бодрости ее вскрик. Лейтенант Киселева поднялась:

- Товарищи! Лично я от всего сердца рада, что к нам пришла Юлия Семеновна Иванова! Все мы, конечно, знаем и про Владимира Ильича Ленина, и про Феликса Эдмундовича Дзержинского. Но теперь, когда вы пришли к нам в отделение, мы узнали их еще больше!

Она стала пробираться через стулья и лавки:

- Юлия Семеновна! Вы как живая история! Мы делаем свое скромное дело по наведению правопорядка. В нас тоже стреляют бандиты. И пришлось убить бандита, чтоб не стрелял! И то, что вы сказали, говорит за то, что мы на правильном пути, как учил нас великий Ленин и гроза контрреволюции железный Феликс! Спасибо вам за то, что вы живете!

Лейтенант Киселева прослезилась и наклонилась над Юлией Семеновной, не решаясь обнять. Но Юлия Семеновна сама поднялась и обняла ее:

- Спасибо, милая! Вы мне очень нравитесь! Заходите, пожалуйста, я буду очень рада …

Майор Завенягин сказал:

- Лейтенант Киселева очень скромный товарищ … Она сама была ранена в той перестрелке … И уложила не одного, а двоих … Не всякий мужчина с ней потягается …

- Павел, ты будешь смеяться,- сказала Юлия Семеновна в трубку.

- Разумеется, – ответил Павел Кордин.

- Я все-таки была в милиции и говорила с ними! Это очень хорошие люди, Павел, уверяю тебя! Напрасно я тогда накричала на них! Им не хватает учтивости, но она ведь придет, наконец!

- Разумеется, Юленька! Учтивость так долго к ним приходит, что в конце концов не может не прийти.

- Павел! Ты всегда был контрреволюционером!

- Лучше скажи, как ты себя чувствуешь! Как ты добралась?

- Прекрасно! Меня возили на милицейском автомобиле! Было очень смешно! Молодой милиционер отворил дверку, как будто я большое начальство! Это очень милые люди! Мне кажется, я подружилась с одной совсем молодой девушкой. Павел! Она – лейтенант милиции и была ранена в перестрелке.

- Надеюсь, она выздоровела?

- Да! Она четыре месяца лежала в больнице … Помнишь, как я когда-то.

- Ты лежала восемь месяцев и двадцать дней…

- Нет, Павел, не тогда! Я уже забыла! Не на той! На этой войне!

- Ну, на этой войне ты поправилась за сорок два дня!

- А она лежала четыре месяца! Она застрелила двух бандитов! Прекрасная девушка! Когда ты приедешь?

- Юленька… Я… Как тебе сказать… Немного кисну …

- Ты пьешь пустырник?

- Конечно!

- Полежи, Павел. У тебя есть еда?

- Полно!

- Ну ты все-таки не хорохорься.

- Ничего, Юленька, ничего … Есть что есть, есть что

читать. Что еще нужно?

- Павел, твое здоровье меня всегда тревожит.

- Здоровье у меня первый сорт. Я просто обленился

и поэтому валяюсь. Я тебе позвоню! Кланяйся прекрасной девушке, застрелившей двух бандитов …

- Павел… Выздоравливай, пожалуйста, скорей …

А то когда ты болеешь, на меня нападает страх …

- Ну-ну-ну … Страх тебе не к лицу … да я и не болею … Так … Поленюсь, поленюсь и встану … Ну, давай – клади трубку первая…

138

Павел Кордин вошел, поднял сумку.

- Зачем ты это делаешь, Павел? – слабо улыбнулась Юлия Семеновна.

- А что мне делать с утра? Здесь курица. Я сварил ее на пару. Очень интересно!

- Ну, что еще за курица? Поставь на кухне …

- У тебя усталый вид,- сказал Павел Кордин. Лицо

его было дубленым, жестким, снисходительная улыбка приподнимала щеки, на которых привычный молодецкий румянец давно уже превратился в красно-синие жилки.

Она почему-то только сейчас это заметила. Когда умирал Иванов, она попросила сестру в лаборатории показать препарат его мокроты. Сестра наладила микроскоп. Юлия Семеновна посмотрела в окуляр и удивилась, увидав синее небо с облачками, на которых плыли синевато-красные волоски. Это были палочки Коха. Невидимые волоски, сокрушившие могучего непомерного

Иванова. Теперь она узнала эти волоски на щеках Павла Кордина.

- Ты здоров? – спросила она, направляясь к своей тахте.- Извини, я сегодня что-то не в себе.

- Юленька, я тебя развлеку! У меня – новость! Вместо Лидочки стоит толстая баба-лавочница. Даже – страшно … Я спрашиваю – а где Лидочка? А-а, говорит, это вы и есть приятный старичок? И сразу преобразилась – такая милая стала! Лидочка велела вас не забывать! Да где она? Замуж вышла за дипломата! Уехала в загранку! Как же, спрашиваю – вдруг? Да не вдруг, говорит, он за ней месяц увивался. Уговорил. Мы тут провожали – не говорите … И у самой – слезы. Уезжала – плакала. Я успокаиваю: ничего! Будет жить в особняке, будут у нее слуги … Будут, говорит, жаль девку … Вот так, Юленька! Но – в результате – голландская курица! Как приятному старичку.

Юлия Семеновна и слушала, и не слушала. Какая еще Лидочка?.. Ах, да, Лидочка – продавщица! Бог с ней, пусть едет куда хочет.

- Павел! А я вчера была свадебным генералом!

- То-то я смотрю, ты смахиваешь на Наполеона после Ватерлоо! Где же ты была?

- У соседей. Так смешно!

- Будем считать это репетицией …

- Какой репетицией?

- Насколько я знаю, Татьяна выходит замуж за Настиного Сергея.

- Ах да, я знаю …

- Вероятно, Настя устроит завтра пир и тебе нужно

будет и там генеральствовать.

Она вяло улыбнулась, вминаясь в черную шелковую подушечку. Маленькая черная подушка появлялась, когда Юлии Семеновне немоглось. Она знала, что черный шелк приятно оттеняет бледное лицо. Павла Кордина всегда умиляло ее давнее кокетство.

- Сдаю, Павел,- все так же слабо улыбалась она.

На тумбочке лежали лекарства.

- Ты что-нибудь ела сегодня? – спросил он как бы между прочим, но она понимала – это ему очень важно.

- Что ты! Меня так накормили!..

Она посмотрела на его лицо внимательно, снова вспомнила микроскоп и вдруг увидела Павла Кордина мертвым. Последнее время она ловила себя на том, что ясно видела живых мертвыми.

Сегодня у нее ночевала Лаура, готовила обед, убиралась, делая все резко и быстро. Лаура всегда спешила. У нее было много дел – работа, сын и этот странный глухой муж, который не говорил, а вещал, загадочно усмехаясь. Ей хотелось, чтобы дочь побыла подольше, но Лаура торопилась. Скоро придет из школы Николка, надо еще перестучать на машинке два перевода, сбегать на работу и освободить вечер. Они идут в театр. Что он услышит в театре?

И вдруг Юлия Семеновна увидела лицо Лауры мертвым. Увидела ясно, в гробу, с закрытыми глазами. Но почувствовала не жалость, а простое любопытство.

Она рассматривала его все с тем же любопытством. Павел Кордин всегда был аккуратен. Теперь эта аккуратность выглядела смешно и жалко. Крахмальный воротничок был слишком свободным для жилистой шеи. Она вспомнила, что первый раз поцеловала его в шею, не дотянувшись до щеки. А теперь лицо его было в жилках, с темными пятнышками на светлом лбу. Когда же это было? В десятом или в девятом году. Неужели шестьдесят лет назад?!

- Странно, – тихо сказал Павел Кордин. – В «Вечерке» информация с фотографией – новый подвесной мост… Очень похожий на мой студенческий проект… Завтра все-таки поеду посмотреть… Утром… Ты еще спать будешь…

- Павел, – виновато сказала Юлия Семеновна, – посиди, почитай… Я немного подремлю.

- Ты все-таки перегенеральствовала, – сказал Павел Кордин, но она уже не ответила.

Павле Кордин посмотрел на ее желтое лицо. Щеки ее все-таки розовели. Это успокоило его. Он вздохнул и тихо вышел на кухню.

- Неужели ты все еще меня любишь? – услышал Павел Кордин и вернулся в комнату.

Юлия Семеновна улыбалась слабо, застенчиво:

- Ну и как ты думаешь – мы будем хорошей парой?

Он не отвечал. Смотрел на нее. Тоже улыбался.

Смешной Павел! В поезде, в котором они ехали из-за границы, она сама пришла к нему. Он не спал. Вагон стукал колесами. Она была свободна ото всего – от предрассудков, от родителей, от самой себя. И даже от него она тоже была свободной.

Да, она уже тогда была настоящей революционеркой.

Она ехала устраивать явку. А он думал, что разыскал ее и везет домой. Он, кажется, боялся, что она снова сбежит на какой-нибудь станции. Смешной Павел! Она ехала в Россию, как она могла сбежать?

Вековые устои закрепощенной веками женщины были разрушены раз и навсегда. Она была свободной. Но – от чего? От чего она была свободной?

Юлия Семеновна четко вспомнила вагон первого класса. Нет, не от всего она была свободна!

Вагон стукал колесами. Павел, кажется, не спал. Он хотел что-то сказать, но она говорила «молчи» и целовала теплое, чисто выбритое лицо, от которого пахло кельнской водой. На ней была широкая длинная кружевная сорочка. Павел путался в батисте, и она торопливо помогала ему преодолеть эту сорочку. Когда же это

было? Это было за год до войны, в тринадцатом году. Она обнаружила в своем саквояжике эту сорочку, бриллиантовое кольцо и пачку франков. Франков было много. Мама позаботилась…

Нет! Франки были не тогда! Она нашла их в саквояже, когда уезжала! Она уезжала с Лидией. Куда она девалась – Лидия? Павел! Куда девалась Лидия? Ты все помнишь … Куда она девалась?

- Павел,- спросила Юлия Семеновна,- ты помнишь, как мы ехали …

- Это было первого марта тысяча девятьсот тринадцатого года по старому стилю,- смутился Павел Кордин.- Мы проезжали ночью маленькую станцию… Ты спала, а я вышел и купил мозельское вино … Мы пили его утром …

- Да, да, утром мы пили мозельское вино!.. Павел, ты хочешь мозельского вина?

- Юлинька, его можно достать только на сертификаты. Увы, нет моей Лидочки! Теперь у нее салон в каком-нибудь Зимбабве … Но я – попытаюсь … Я же – приятный старичок!..

- Павел! – вдруг рассмеялась она.- А как звали лошадь?

Он тоже рассмеялся:

- Ухват!

- А какую брошюру ты мне тогда дал?

- Вот этого я не помню!

Он наклонился к ней и увидел желтое, слегка покрасневшее лицо с черными, будто подведенными, бровями. Она слабо оттолкнула его.

- Сиди … На этом портрете я лучше.

Павел Кордин встал, подошел к портрету, взял за раму и удивился, что портрет так легок.

- Ты хочешь забрать его? Неужели ты думаешь, что переживешь меня?

Он испуганно отдернул руки. Портрет повис покосившись …

139.

Настя горела щеками от радости, от кухонного жара, от нетерпения. На ней было нарядное сизоватой голубизны платье с вышивкою на отворотах. Легкий заморский фартушек, синенький в крупную белую горошину, повязан был по неширокому перехвату над крепким, еще не отяжелевшим низом. От Насти пахло пирогами и французской парфюмерией.

Балкон навис над урчащим Кутузовским проспектом, над горячим городом. Посреди балкона на плетеном столике, в огромной глиняной деревенской макитре светился нетронутой дачной утренней белизною жасмин. Плетеный столик был жидковат для такого груза. Настя выбегала на балкон, смотрела вниз и окунала лицо в белые пахучие цветочки, как бы освежаясь.

Жасмин был наломан на даче. Дачу Анастасия Романовна получила только-только – свеженькую, отделанную, положенную по занимаемой должности.

В очередной пробег на балкон Настя крикнула в глубину квартиры:

- Будет жить круглый год на даче!

- Мать не захочет, – донеслось из глубины, с кухни.

- Что ж мы ее, спрашивать будем? Перевезем, и все!..

Охапка – как сноп – лиловых ирисов-петушков сунута была в красное пластмассовое ведро возле балконной двери. Настя зацепилась было за ведро, чертыхнулась радостно:

- Во вымахали! Она у меня сто лет проживет! И – через комнату – на кухню.

Большая комната перед балконом наполнена была свежими цветами. Посреди, на широком столе в тяжелых хрустальных жбанах светились распускающиеся розы. Влажные, с росою, пионы теснились в расписных фарфоровых сосудах. На белой крышке пианино, из узких ваз голубоватого стекла тянулись чистые лилии.

В комнату вошла Лаура, набрала телефон на белом столике возле пианино. Набрала, послушала, положила трубку – не отвечает…

- Выключила, наверно, спит еще, – отозвалась Настя.- Ты Павлу позвони …

- Не отвечает.

- Ну, значит, к ней поехал… Я говорю – вот это любовь! Всю жизнь! Сколько ж она его, бедного, мордовала! И замуж ходила, и так мужиков навалом, а он терпел …

Настя снова пошла смотреть с балкона, на этот раз оглядев ведра, чтоб не зацепиться. Лаура посмотрела на телефон, но не позвонила, взяла вазу с лилиями, полюбовалась, нюхнула (желтая пыльца осталась на носу), поставила назад:

- Кто лилии прислал?

- Дерюгина! – отозвалась Настя.

Лаура снова оценила взором лилии, спросила:

- Это она от своего свадебного букета?

Настя вошла в комнату, сказала восхищенно:

- Ну скажи – баба!

- Сколько ей лет?

- Сорок семь по анкете. Дочка большая, больше Таньки … Я говорю – железная баба! Вопрос ее повис, а она – хоть бы

сморгнула! (Передразнила.) Анастасия Романовна, приходите к нам, мы с Владимиром Алексеевичем будем очень рады! Владимир Алексеевич … Достань его еще три месяца назад!

- Видишь – достала!

Настя вздохнула, спросила:

- Ты его не помнишь? К Ваньке приходил, уроки учили на кухне … Еще на Молчановке … Такой был мальчик и мальчик, ничего особенного (рассмеялась), как я им наддала за пряники!

- Какие пряники?

- Медовые! В пайке были! Шесть штук. Сожрали! Я кричу – это Лаурочке! А они только крошки долизывают. А ты – ревела, помнишь?

- Нет.

- И вот пожалуйста – товарищ Каблуков. Был да сплыл …

Лаура набрала телефон, послушала, положила трубку.

- Неужели – любовь? – мечтательно посмотрела в Лаурины глаза Настя и рассмеялась. – У тебя нос желтый!

И – на балкон.

- Настя, – Лаура потерла нос,- не суетись … Приедут …

Настя посмотрела вниз, вернулась (опять зацепилась за ведро, чуть не перекинула), ни с того ни с сего обняла Лауру:

- Ох, Лаурочка, любовь, любовь … Любовь бывает одна на всю жизнь …

- Ты думаешь, Иван тебя любил? – насупилась Лаура.

Настя отпустила ее, повеселела:

- Нет! Миша любил … И еще был … Неважно! Тоже любил. Чувствовала – любит …

- Ну – что же ты?

- Ду-у-рочка! – Настя стерла пальчиком остатки пыльцы с Лауриного носа. – Помнишь, как я с тебя яички смывала? Всегда мазалась!.. Чтобы Сережке отца брать – нет …

- А Иван?

- Так он – трус … Он, когда маленького Сереженьку увидал, ой! – махнула рукою.

Лаура снова набрала телефон. Послушала, положила трубку. Снова набрала, снова положила:

- Странно .

- Спит еще… Проснется, а мы ей – сюрприз: Сережечка и Танечка по-же-ни-лись! Сейчас только из загса!.. А я все же недовольна! Как они у меня мимо дворца проскочили … Сама себе удивляюсь!

Подумав, сказала:

- А хорошо бы, действительно, венчание … Поп стоит, короны держат, свечи горят … Ой, не говори … На всю жизнь!

- Что ж, пусть обвенчаются …

- Ну, конечно, ты скажешь! Ты всегда была против советской власти …

- А почему? – Лаура постаралась изобразить невинный взгляд.

- Закрой свои хлопалы! – приказала Настя и прижала Лауру.- Лаурочка! Не трави ты мою душу!

Потом отпустила Лауру, подумала, сощурилась сокрытым знанием, вытянула из белого на гнутых ножках столика ящичек. Хрустальный жбан со светлыми розами чуть качнулся.

- Смотри,- протянула Настя,- надень, это – Таньке … Фамильные. Я ей сама уши проткну …

На ладони плотно, но как-то легко и невесомо лежали

алмазные цветочки на золотых крючках.

Лаура осторожно подняла серьгу:

- Что ж ты их никогда не надевала?

И – на Настины сережки, зелененькие, простенькие и незатейливые.

- Примерь,- сказала Настя.

- Да у меня заросло, наверно, – сказала Лаура, но

все-таки вдела в мочку золотой крючок.

- Тебе идет, – наклонила набок голову Настя, – а я и не примеряла… Это Сережиной невесте (усмехнулась) … Им, наверно, двести лет … Из рода в род … Суровцевы … Бабка оставила … Она меня не жаловала, но Сереженьку признала … Куда ей деваться – Суровцев … Ну, ладно … Танька будет носить… Раб Божий – рабе Божией … Сымай …

Спрятала серьги в ящичек:

- А красиво, из рода в род, а?

И – на балкон. (Настя все-таки отставила ведро подальше, чтоб не цеплять.)

Лаура взяла трубку, стала крутить диск. Дождалась ответа, сказала:

- Извините, не туда попала …

Хотела положить трубку, говоря:

- Какой-то лейтенант милиции …

Но трубка закричала отчаянно, далеким металлическим криком. Лаура снова приложила трубку к уху.

- Что? – вскрикнула Лаура.- Это говорит дочь Юлии Семеновны …

Настя посмотрела вниз с балкона, вбежала в комнату, крича радостно:

Приехали! Лаурочка, приехали!

- Настя, – каменно сказала Лаура, – мама умерла.

140

Павел Кордин вошел в белую рощу, посмотрел на белые стволы, задрал голову и увидел прозрачные вершины берез под клочковатыми облаками. В роще пахло щепою уже подсыхающей, и он, как всегда, пожалел погубленные деревья. Все, что необратимо, вызывало в нем тоску, к которой он не мог привыкнуть. Ему бывало жалко металлической стружки, в которую уходила сталь при обработке, и жалко было опалубки, на которую шел живой лес. За долгую жизнь Павел Кордин привык к этому, и теперь относил свою жалость к старческому ощущению и даже посмеивался над собою, но посмеивался боязливо, с какой-то оглядкой на Высшее Существо, которое поощряет эту черту.

Он зашагал по подсыхающей щепе. Щепа покорно вминалась в землю, прикрывая ее зелень, заваливая собою траву и темнея от недавних дождей. Никто не станет убирать эту щепу. Она будет лежать здесь всегда, распадаясь, рассыпаясь – Павел Кордин не хотел произнести даже про себя слова «сгнивая», он боялся этого слова, он убеждал себя, что в природе ничто не гниет, но распадается, превращаясь в иную субстанцию. И еще он не любил это слово потому, что с годами стал примерять его к себе, чувствуя все ощутимее приближение собственного распада. Когда он наступит, Павел Кордин не мог знать, воровато вырывая из неведомого будущего годок-другой в своем воображении.

Живые деревья редели, за ними была навалена все та же трудно умирающая щепа.

Павел Кордин шел по ней, чувствуя, что наступает на живое. Он поднял обрубок со следами поспешной пилы и увидел лесного муравья, заметавшегося по теплому куску дерева. И муравей будто даже облегчил его тоску тем, что бегал, суетился, должно быть принимая этот обрубок за данность, к которой следует приспособиться, чтобы жить дальше.

Павел Кордин присел на корточки, осторожно положил деревяшку на ворох щепы и увидел еще одного муравья, и еще одного, и еще пару, тащившую какой-то тяжкий муравьиный груз. Груз уперся в стружку, и на помощь бежали другие муравьи …

«Полз муравой муравей мировой,- улыбнулся про себя Павел Кордин,- а за ним муравей – еще мировей…»

И тут он почувствовал слезный спазм.

«Странно, – подумал Павел Кордин, – ничего сентиментального не вижу».

Он выпрямился и пошел к реке.

Мост он увидел сразу.

Мост висел над тихой, затуманившейся рекой, не касаясь ни берегов, ни опор. Он оторвался от земли, преодолев тяготение, не фиксируясь ни в одной точке. Высокая дуга среднего пролета серебрилась утренним солнцем, и тоненькие тяги были натянуты на дуге как на арфе, на которой так не научилась играть Лаура.

«Почему Юля хотела, чтоб Лаура играла на арфе? – подумал Павел Кордин и вообразил Лауру и почему-то Танечку в подвенечном платье, которую сегодня увидит на свадебном пиру.

Мост мерцал над речным туманом.

Павел Кордин всматривался в него, отмечая про себя невидимые узлы, муфты, опоры, рассчитанные им давным-давно. Он даже не подумал о том, что не ему пришлось осуществить замысел, озаривший его шестьдесят лет назад. Не он построил этот мост, хотя он его придумал. А тот, кто его соорудил, понятия не имеет не только о юношеском замысле Павла Кордина, но даже и о его существовании.

Мост был, это была данность. Мост был точно таким, каким он представлялся Павлу Кордину с самого начала, когда он давным-давно впервые увидел эту излучину. Значит, он сделан в единственно возможном варианте.

Слезы застелили глаза, горло сжалось. «Что за чепуха?» -удивился он. «Что за сентименты?»

И вдруг из памяти, ни с того ни с сего, посыпались, как веселые жемчужины, стихи, запомнившиеся с юности и читанные вчера по радио каким-то хорошим актером:

- Она сидит перед окном; пред ней открыт четвертый том сентиментального романа: Любовь Элизы и Армана, иль переписка двух семей – роман классический, старинный, отменно длинный, длинный, длинный, нравоучительный и чинный, без романтических затей.

Слезы мешали Павлу Кордину смотреть. И почему – слезы – от этой веселой, фривольной поэмы, насмешливо продекламированной веселым и беззаботным актером?

И он понял: – должно быть, и это единственно возможный вариант! Кто это говорил – «единственно возможный вариант»? Да это Рыбин так говорил, когда подписывал законченный труд.

А мост уже касался опор потому, что туман оседал.

Конец