lixodeev.ru

Поле Брани Глава 5

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

 

Глава пятая

У КОГО ХЛЕБ – ТОТ ДИКТУЕТ

I

       Военный коммунизм разорил страну. Голод, голодные бунты, мужицкие восстания, военные мятежи, пролетарские забастовки поставили большевиков перед вопросом: быть или не быть?
       Буржуи разных стран без особенных выгод (без которых капитал, как известно, не пошевелит и пальцем в перстне), без особенных выгод стали собирать хлеб, чтобы помочь опухшей с голоду большевистской России. Знаменитый полярный путешественник – никакой не буржуй – Фритьоф Нансен вскричал на весь мир:
       - Помогите! Помогите России!
       Тухачевский с Уборевичем давили восстания пушками. Но голод проникал уже в самое Красную Армию.
       Большевики раскололись:
       - Как так – уже почти виден коммунизм, а нас призывают спрятать маузера и дать наконец мужику хозяйствовать, торговать, возрождать капитализм! Возможно ли это на пятом году революции?!
       Ленин сказал:
       - Возможно! Нужно! Необходимо! Учитесь хозяйствовать! Учитесь торговать!
       Ленин сказал:
       - Необходимо заменить продовольственную разверстку справедливым продовольственным налогом и оставлять излишки крестьянину-единоличнику.
       Бухарин был яростным сторонником военно-коммунистических способов построения бесклассового общества.
       Теперь он стал яростным сторонником новой экономической политики.
       Это произошло не потому, что Бухарин легко менял свои взгляды, не потому, что Бухарин подчинился партийной дисциплине. Это произошло не потому, что на Бухарина подействовал авторитет Ленина.
       Это произошло потому, что Бухарин самостоятельно осмысливал положение в республике и самостоятельно пришел к выводу о необходимости введения грамотной, производительной, рыночной экономики. В самом начале революции и у него, и у его молодых товарищей, и у Троцкого возникали мысли о такой экономике. Но реальностью жизни была гражданская война, жесткая, беспощадная централизация власти, и над всем господствовала единая забота – выстоять.
       Теперь появилась реальная забота – выжить.
       Многие партийцы восприняли новую экономическую политику как реставрацию капитализма. Экстремисты стали покидать партию. Идеалисты стали стреляться. Военный коммунизм подлежал устранению. Однако истреблен он не был. Он как бы спрятался до поры. Он спрятался до поры в разрастающемся и укрепившемся бюрократическом аппарате, который вскорости возглавит незаметный, невзрачный, не хватающий звезд с неба и не принимающий участия в дискуссиях и теоретизированиях исполнительный Коба…

 

II

       Двадцатый год был жарким, яблочным. Обыватели острили:
       - Живем, как в раю: ходим голые и грызем яблоки.
       Зима на двадцать первый год, последняя зима военного коммунизма, была тяжка, как последний приступ смертельной болезни.
       Но обыватели все равно острили:

Эх привольно мы живем,     
Как в гробах покойники:       
Мы с женой в комоде спим,
Теща – в рукомойнике…     

       Любимец Александра Блока поэт Женя Зоргенфрей пустил стишок:

Что сегодня, гражданин,      
на обед?                                 
Прикреплялись, гражданин, 
или нет?                                 
Я сегодня, гражданин,          
плохо спал.                            
Душу я на керосин                
променял.                             

       Острили не только в рифму, острили прозой, изливали избыток желчи, предназначенной на переваривание пищи, которой не было.
       - К власти приходит только тот, кто больше других способен извлечь из нее пользы для себя.
       - Но ведь эти люди – большевики – бескорыстны!
       - Вот поэтому они и не удержатся.
       - Значит, революция падет?
       - Если ее не возглавят другие.
       - Кто?
       - Те, кто всегда возглавляли Россию: бюрократы.
       Чека следила за стихами и прозой. Стихи и проза тоже могли входить в разряд контрреволюционной агитации и пропаганды. За них полагалась пролетарская кара.
       Но были другие стихи и проза, которые поощрялись.
       На оборотной стороне продовольственной карточки Московской потребительской коммуны (литер «А», трудовой обед и – отрывные талоны) – стихи «Засучим рукава»:

С весной городам тяжелее,                         
Хоть солнце приветней глядит,                   
Хоть природа дарит, не жалея,                   
Всему привлекающий вид.                           
Нет хлеба, хлеб ТУЖЕ подходит,                
Его тяжко везти по весне,                             
А народ недоверчивый бродит -               
В чем суть, наяву ли, во сне?                       
Паровозы стоят не согреты,                          
Нет нефти и угля, далеко дрова.                
А эсеры, эсдеки, кадеты               
Зудят: «РКП не права».                
Вздор! Пойдем мы к трудящимся людям   
ЗАСУЧИМ СИЛЬНЕЙ РУКАВА,                     
ДА В БИТВЕ С РАЗРУХОЙ ДОБУДЕМ       
И УГОЛЬ, И ХЛЕБ, И ДРОВА!                     

       Интеллигент, прочитав эти стихи, чувствовал знакомую жалостливую неловкость. Было в этих стихах беспомощное уличное попрошайничанье убогих шарманщиков, бродящих промеж двор.
       За такие песни в мирное время кидали копейку и проходили, чтобы не слушать и не стесняться своей сытой устроенности, своего профессионального высокомерия и, наконец, своей беспомощности перед бездарностью и нищенством, которые никогда не заработают себе на хлеб достойным способом.
       Сейчас власть давала за такие стихи карточку на трудовой обед.
       Талоны отрезались, отрывались по мере потребления, как все та же шагреневая кожа – материалистическое воплощение возвышенных желаний. И на смену съеденным строкам на обороте новой карточки появлялись новые стихи:

ПРОЛЕТАРИАТ                                                  

Стихия я, я смерч, я ураган.                              
Я созидаю, я разрушу…                                     
Я успокою боль жестоких ран,                         
Воспламеню робеющую душу.                         
Войду в жилища их, возьму их города,            
Их мыслями, их снами завладею                     
Огонь создам я из кристаллов льда                
Их мертвые сердца я пламенем согрею          
Их храмы красоты с забытыми богами,           
Светильники с угаснувшим огнем                   
Я озарю нетленными мечтами                        
И НОВЫЙ свет зажгу над НОВЫМ алтарем! 

       Голодные гимназисты, начитавшиеся символистов и советских газет, гремели с голодухи поощряемым словоблудием…

 

III

       В двадцать третьем году к Троцкому пришел командующий войсками Московского военного округа Муралов и сказал:
       - Владимир Ильич указывает, что Сталин набирает необъятную власть. Я – военный человек. Мне нужен приказ. Прикажите, и я наведу порядок в партии.
       Троцкий сказал:
       - Красная Армия состоит из крестьян. Нельзя крестьянскими руками исправлять ошибки пролетарской революции.
       В двадцать четвертом году к Каменеву пришел командующий войсками Московского военного округа Муралов и сказал:
       - Владимир Ильич указывал, что Сталин набирает необъятную власть. Я – военный человек. Мне нужен приказ. Прикажите, и я смету эту накипь за двадцать минут.
       Каменев сказал:
       - Нельзя такими методами изменять ход истории. Широкие массы нас не поймут. Революционная демократия – великое оружие пролетарской революции.
       Через две недели после этого Муралов был замещен Ворошиловым на посту командующего Московским военным округом.
       Но тут же открылся Тринадцатый съезд партии, который постановил, что следующий, Четырнадцатый съезд непременно соберется в Ленинграде, где у Каменева и Зиновьева было больше шансов изменить ход истории при помощи революционной демократии, чем у Сталина, которого в Ленинграде не любили.
       До желанного ленинградского съезда, таким образом, еще было время. Каменев и Зиновьев считали, что оно работает на них.
       Но съезд в Ленинграде не состоялся…
       По всем административным схемам Ленинград все больше и больше обозначался как обыкновенный губернский город, наподобие других губернских городов. Но все-таки это был Питер – высоколобый, интеллигентный, ученый, квалифицированный, рассуждающий и вольнодумный. Самим своим существованием город этот превосходил духом иные города.
       Рабочий класс этого города был сплочен какой-то внутренней силой, не требующей никакого внешнего организаторского вмешательства. Рабочие оппозиции – не кучки отдельных ренегатов, заводы, демонстрации, забастовки, типографии представляли собою реальное неудобство, реальную опасность и для Оргбюро, и для тех людей, которых Оргбюро в рабочем порядке расставляло ведать губерниями и уездами.
       Люди, которых расставляло Оргбюро, справедливо хотели равенства во всем. Они были практиками. Им надо было распределять пшено, забивать костыли в шпалы, ковать лемехи, налаживать смычку между городом и деревней, то есть тащить вверенную партией губернию из разрухи к новой экономической политике. Им нужен был порядок. А порядок наводило Оргбюро. И пошли вы со своими дискуссиями-оппозициями к чертовой матери.
       Вера этих людей в революционный порядок, который только и сможет привести к победе социализма, была велика и необъятна. И если что-нибудь не ладилось, виноваты были оппозиционеры. Дискуссии тормозили движение к намеченной цели. Вера в порядок была несокрушима: еще один пленум без ругани, еще один съезд без оппозиции, и все вопросы будут решены – пшено разделено, костыли вбиты, лемехи выкованы, смычка налажена и распрекрасная жизнь повлечет телегу государства, как справная коняга. И, положа руку на сердце, нечего кидаться цитатами из Маркса – Ленина. Маркс помер, Ленин тоже, а жить надо каждый день. Цитатой гвоздя не вобьешь – нужен молоток…
       А из Питера тянуло оппозиционностью.
       Главными лицами, определяющими питерское противостояние, были Каменев и Зиновьев. Не было ни одной дискуссии, в которой они не принимали бы жаркого участия. Они никак не могли признать, что та демократия, которой они размахивали, осталась за порогом Октября. Это была мелкобуржуазная демократия, от которой всего ничего до парламентской говорильни. А парламентская говорильня разъединяет пролетариат, разрушает его справедливую диктатуру, сводит на нет сам смысл рабоче-крестьянской власти…
       Вот уже считай два года республика жила без Ленина. Дискуссии трясли партию и страну. И, как понимали новые люди, дискуссии те гремели по поводу того, кто над кем поставлен, кто кому подчинен.
       Ленин, умирая, действительно диктовал последние слова свои – наш аппарат никуда не годится, надо реорганизовать Рабоче-крестьянскую инспекцию, надо унять разбухающую бюрократию, надо поставить ее под контроль широких масс. Это было обидно для новых людей.
       Но из ЦК по поводу тех последних слов разъяснение:
       - Болен Ильич, болен, пускай лечится…
       Говорили, будто хотели напечатать «Правду» в одном экземпляре для Ленина – вот, мол, дорогой вождь, мы напечатали твои мысли, утешься, тебе волноваться нельзя, медицина не велит.
       А редактор «Правды» – Николай Иванович Бухарин.
       Ленин диктовал свои последние слова: Сталин с Троцким переругаются – конец единству партии, отстраните Сталина, у него необъятная власть.
       Но из ЦК разъяснение:
       - Болен Ильич, болен, понимаете?
       Какая у Сталина необъятная власть? Он работает, бумажки носит, не всем же быть гениями, подобно Троцкому, надо кому-то и воз тащить. А насчет реорганизации кто спорит? Сделаем Рабоче-крестьянскую инспекцию Центральной Контрольной Комиссией РКП (б), подчиненной ЦК, больше порядка будет, меньше склоки и дискуссий.
       Каменев, Зиновьев, Крупская против подчинения Центральной Контрольной Комиссии Центральному Комитету партии:
       - Вы отвечаете только перед съездом! Вам нужно быть как можно больше независимыми от ЦК!
       - А зачем независимыми? Для оппозиции? Для раскола? А где же единство партии?
       Куйбышев:
       - Эта соблазнительная позиция не соблазнила Центральную Контрольную Комиссию. Мы эту позицию решительным образом отвергли!
       Гусев:
       - Насчет необъятной, в кавычках, власти секретариата и генерального секретаря вопрос поставлен абстрактно. Так же абстрактно, как он ставился два годика назад, когда впервые мы услышали эти слова из ленинского «Письма к съезду». Нужно учитывать опыт. Посмотрим, что говорит опыт на этот счет. Были ли злоупотребления этой властью или нет? Покажите мне хоть один факт злоупотребления этой властью! Кто привел такой факт злоупотребления? Мы, члены Центральной Контрольной Комиссии, присутствуем на заседаниях Политбюро систематически, мы наблюдаем работу Политбюро, работу Секретариата и, в частности, работу генерального секретаря. Видели мы злоупотребления этой самой необъятной, в кавычках, властью? Нет, мы таких злоупотреблений не видели!
       Партия готовилась к своему Четырнадцатому съезду.
       Руководитель московских большевиков товарищ Угланов объявил на предсъездовской партконференции:
       - Дальнейшая наша задача должна заключаться в предложении централизации снизу доверху, централизации руководства. Под эту централизацию нужно подводить коллективное руководство. Это является основой всех основ и подлинным выражением на деле внутрипартийной демократии!
       Московская точка зрения никак не принималась питерцами.
       В Питере говорили:
       - Мы против того, чтобы подводить коллективное руководство под централизованное руководство. Если это называется – строить коллективное руководство, мы на такое руководство пойти не можем. Мы не можем признать, что таким образом можно в действительности руководить партией.
       Однако восемнадцатого декабря тысяча девятьсот двадцать пятого года товарищ Рыков, открывая съезд, от имени Центрального Комитета внес предложение, чтобы работы Четырнадцатого съезда происходили не в Ленинграде, а в Москве, так как перенесение съезда из Москвы в Ленинград означало бы приостановку работы на значительный срок как центральных, так и союзных правительственных учреждений, а также создало бы громадные трудности в связи с привезением необходимого аппарата, материалов, архивов и тому подобного.
       Товарищ Бакаев от имени ленинградской делегации огласил заявление предсъездовской ленинградской партконференции о перенесении съезда или хотя бы двух-трех заседаний в Ленинград.
       Съезд принял предложение товарища Рыкова.
       Оргбюро знало, что делало.
       До́ма-то и стены помогают. И если питерским пролетариям не понравится генеральная линия Оргбюро, питерцы забастуют, остановят город и останется Четырнадцатый съезд доругиваться при свечах.
       И не ясно, как еще он при тех свечах доругается…
       Хотели в Питере, собрали в Москве. Так надежнее. Так дальше от свары.
       Серго съехидничал:
       - Нам не жалко, мы не скупые, провели бы где угодно. Но для скандала – не проведем.
       И была в этом ехидстве какая-то двойственность. Не где угодно, а в Питере! Что же Питер с Моршанском равнять? Обидно. Но про скандал – истинная правда!

 

IV

       Нэп расползался по стране, облепил жиром советский аппарат, обволакивал взятками новую сытую бюрократию. Как противостоять, удержать страну, вывести ее на верную ленинскую дорогу? Как заниматься хозяйством, как кончать безработицу, поднимать мужика до уровня европейского агрария, американского фермера? Как кончать волынку с бедняком и кулаком и наконец осуществить желанный лозунг – кто не работает, да не ест? Как построить социализм – строй цивилизованных кооператоров?
       Заводы, машины, электричество грезились не за горами, нужно было, чтоб деревня, выталкивая из себя неумелых, ленивых, незадачливых бедолаг, мешающих крепким мужикам, поставляла городу рабочий класс.
       Главное в стране – хозяйство, а остальное обойдется. Но не обходилось. Главным, оказывается, все еще было не хозяйство, а остальное. Когда же опомнимся? Когда же конец сваре?
       С того зимнего дня восемнадцатого года, когда рвавшийся к свету знания, но ни черта, собственно, не знавший Василий Медведев стакнулся с Николаем Ивановичем Бухариным, прошло не семь лет – целая жизнь.
       Василий Медведев и сам удивлялся, как он тогда, в восемнадцатом году, ругал Аристотеля и требовал гнать его из партии за меньшевистские мысли. Кто ему подкинул этого Аристотеля? Студент какой-то. Больше всего возмущали Василия Медведева слова Аристотеля: люди, лишенные стимула, будут стараться меньше работать, чтобы прожить за счет других. Это, конечно, был форменный меньшевизм, Николай Иванович взялся тогда обрабатывать бедовую голову Василия Медведева, объясняя, что меньшевистские эти слова сказаны были две тысячи лет назад и что истинный революционер обязан прежде всего быть образованным человеком.
       А вот поди ж ты, семь лет прошло, а налицо другой Василий Медведев: знающий, ученый, думающий и, ввиду фактического положения республики, понимающий, что Аристотель этот был далеко не дурак.
       Вот уже полгода в стране гремел лозунг, брошенный Николаем Ивановичем Бухариным:
       - Обогащайтесь! Накапливайте!
       Конечно, на восьмом году революции слышать такой лозунг, кинутый не кем-нибудь, а самим Бухариным, было неприятно в разрезе революционного мировоззрения победившего пролетариата. Выходило, что опять двадцать пять – вырастает эксплуататорская прослойка, которая будет обогащаться за счет беднейших слоев.
       Но, с другой стороны, Василий Медведев видел своими глазами, что на одних беднейших слоях не поставишь коммунизма. И причина тому находится в том, что рождаются дети и, будучи несознательным элементом, требуют шамать сразу, откричав свой первый крик. Василий Медведев пережил голод, потеряв на нем целый пуд своей гигантской комплекции. И, служа в Помголе, деля по зернышку, по крошке жмыха наличные продовольственные ресурсы, приходил к выводу, что недород, конечно, от бога, но голод все-таки от людей. Военный коммунизм сделал свое дело, загнав в подполье справного крестьянина, обложив его непосильной разверсткой, стреножив его, не допуская развиваться в своем хозяйстве, лишая его этого самого стимула.
       Когда введен был нэп и многие партийцы побросали билеты, не желая связываться с возрождением капитализма, Василий Медведев увидел великий резон – надо дать хозяйствовать мужику. И еще увидел своими глазами Василий Медведев, что партийцы, желающие поставить коммунизм с ходу, враз, думают, что коммунизм этот есть постоянный митинг с отстрелом несознательной части населения.
       Главным, по понятию Василия Медведева, было хозяйство. Однако главным все еще оказывалось все остальное…
       На съезде Василий Медведев был гостем.
       Росту в Василии Медведеве было два аршина десять вершков. Весу в нем было шесть пудов без малого. Так что, когда Василий Медведев шел, все видели: идет человек, ничего не скажешь.
       Костюм его построен был еще в мирное время из лодзинского синего шевиота с ворсом. Конечно, ввиду товарного кризиса костюм этот пришлось перелицевать, отчего карманчик с левой стороны пиджака переместился на правую сторону. Но одет был Василий Медведев все равно шикарно. Еще бы галстух на запонке – совсем буржуй, нэпман.
       Однако Василий Медведев галстуха не носил, а носил синюю косоворотку, подпоясанную белым шелковым снурком с кистями. И, как бы окончательно отгородившись видом от нэпманской шушеры, заправлял штаны в голенища. Нельзя сказать, чтобы Василий Медведев никогда не надевал галстуха. Был у него самовяз на резинке. И до войны, когда он женихался в двенадцатом году, цеплял он этот самовяз под бумажный накидной воротничок от Мюра и Мерилиза. Тогда же, собственно, и был справлен нынешний шевиотовый костюм.
       Не мог Василий Медведев носить модную в рядах советских служащих толстовку. Как-то она была ему не по вкусу. Что летняя парусиновая, что зимняя суконная – не нравилась, и все тут.
       В моду среди партийных вождей входил глухой френчик не то на английский манер, не то на деникинский. Был этот френчик как бы военным одеянием, но, конечно, при роговых пуговицах, как будто сняли с него погоны и распустили в поясе, чтобы болтался не по фигуре, а вольно, чтобы сразу было видать – партийный товарищ скромного поведения и мысли у него одни – о построении коммунизма в одной, отдельно взятой стране, не дожидаясь мировой революции.

 

V

       Ленинградцы потребовали содоклада.
       Зиновьев-содокладчик кричал, превозмогая шум, какую-то очередную цитату, вбивал слова, как гвозди, свергнуть буржуазию можно силами одной страны, построить социализм силами одной страны – нельзя! Согласны?
       Какой там – согласны! Опять буза!
       - А я согласен!
       - Свою статью читаешь, потому и согласен!
       - Нет! Это после моей статьи написал товарищ Сталин!
       Хотел сконфузить – не сконфузил.
       - Поменьше содоклады делайте! Довольно воду мутить!
        Зиновьев кричал: кулак берет верх, скоро на могущественных грудях кулаков заблещут ордена Красного Знамени! Хозяин у нас кулак, он – человек завтрашнего дня!
       Конечно, паникует. Да и где он – кулак? Нет его, кулака, нет! Есть справный мужик, получивший от Советской власти землю!
       Вчерашний незаможник! Заслужит – и орден дадим!
       А Каменев пытается учить: Россия голодна!
       Как голодна? А плоды нэпа? А золотой червонец? Кого он агитирует?
       Зиновьев пугает, заходит с другого конца: Россия сыта!
       Сыта? А безработица? А беспризорные? Как же сыта? Нет, понимал Василий Медведев, что бы ни сказали – плохо их дело.
       Добив Троцкого, они думали прибрать к рукам партию, вот о чем речь! Они подбираются теперь к Бухарину, к лозунгу его «обогащайтесь». А как же не обогащаться, если живем мужиком! Конечно, политики ради надо бы Николаю Ивановичу снять этот лозунг. Но существо-то!..
       Можно построить социализм в одной, отдельно взятой стране, нельзя ли построить – задача мудреная. Жить ведь надо! Строим, как не строить, когда для социализма-то все и затеяно. Опять потянуло перманентной революцией.
       Троцкий сидел тихонечко, как присмиревший – надолго ли? Сидел в президиуме с совещательным своим голосом, не у стола, а сзади, в полумраке. Слыханное ли дело, чтобы Троцкий – сзади? А вот сидит, приструнили. И приструнивали-то Зиновьев с Каменевым! Когда гостей и делегатов с совещательным голосом просят покинуть на время зал заседаний, Троцкий выходит послушно, в зал не глядит, усмехается сам под смешки, не то уважительные, не то язвительные, не поймешь…
       Перманентная революция. Надоела же эта небывальщина всем до смерти. Но вот опять – можно ли в одной стране?
       Василий Медведев опасался не криков про мировую революцию – не такое слыхивал.
       Опасался он раскулачивания.
       Советская власть дала незаможникам льготы.
       Профессор какой-то правильно писал. Да что профессор, и без профессора видно…
       Каждый понимал, льготы эти при скудости экономических ресурсов страны слишком недостаточны, чтобы устранить тяготение к старым методам раскулачивания. Льготы создали тенденцию к кастовому обособлению. Существование льгот по налогам, по землеустройству, соцстраху, приему детей в школы делает пребывание в комнеземах, в комитетах незаможников, особенно привлекательным для нехозяйственных элементов сельской бедноты, склонных к паразитическому существованию на государственный счет.
       Василий Медведев вдруг поймал себя на том, что слишком складно думает – как по писаному – и вроде бы даже не думает, а читает. Память его вспыхнула печатными страничками, и он удивился – как бывает! Какого же профессора? Какого-то украинского… Кричали еще: самостийник, националист! А как фамилия?
       Василий Медведев фамилии не помнил, но слова жглись в памяти ясно, черным по белому: «Среди этих элементов живет тоска по прежним методам раскулачивания и надежда на их возвращение. Живя такой надеждой, комнезаможник этого типа, к сожалению довольно распространенного, наплевательски смотрит на свое хозяйство, считая, что его должен кормить кулак. Если же государство запрещает по каким-то соображениям брать у кулака, так пусть оно дает само… Благодаря такой психологии, не дали результатов попытки поставить комнеземы на путь экономической самопомощи».
       Вот тебе – сначала власть возьмем, потом культуру повысим. Василия Медведева взял озноб от меньшевистских мыслей. Что же это?
       Зиновьев:
       - Беднота количественно очень большая группа! Если кулак объявляет бедняка лодырем, то, товарищи, слишком что-то много этих лодырей. Подумайте: сорок- сорок пять процентов крестьянства – ведь это же десятки миллионов людей!
       «Ну правильно,- думал Василий Медведев,- пускай они и идут строить заводы!»
       Зиновьев:
       - Я слышал слово «лодырь» по отношению к беднякам от левых эсеров. Не кто иной, как Святая Магдалина – Спиридонова, назвала в восемнадцатом году деревенских бедняков лодырями. Хотя это сначала поражало: как так? Человек был на каторге, мы его знаем, привыкли уважать, и вдруг деревенскую бедноту называет лодырями. И только впоследствии, когда левые эсеры подняли восстание, когда гражданская война сорвала вуаль с партии левых эсеров, для нас стало ясно, что выражало это слово в устах левоэсеровского представителя. Оно отражало голос кулака. Кулак смотрит так: если у тебя недостаток, если твое хозяйство мало, то это только потому, что ты – лодырь.
       Василий Медведев даже не удивился перемене своих взглядов. Теперь он твердо знает, что без интересу мужик пахать-сеять не станет.
       Теперь Василий Медведев твердо знал, что купля-продажа поднимает хозяйство республики – вон уже наш червонец забивает аглицкий хваленый фунт! Вот что такое нэп, и Василия Медведева теперь не сбить с понятия! При чем тут Спиридонова!

 

VI

       Бухарин ходил в толстовке, в блузе, а под толстовкой – рубашка с галстуком, выглядывающим из широко раскинутого отложного ворота. Карманы на толстовке были необъятны – от плеча до пояса (узенького, кавказского с накладными цацками черненого серебра, приклепанными к узеньким висюлькам). Из карманов торчали карандаши, и содержали те карманы множество бумаг.
       - А! Аристотель!- сказал Николай Иванович, протягивая руку.
       Василий Медведев руку принял, сдавил, зная, что Бухарин здоровается крепко, чувствительно, даже удивительно для своей неказистой комплекции. Василий Медведев жал ладонь, и Николай Иванович жал. И смотрели они при этом друг в друга весело.
       - Ну что, товарищ Аристотель, сдаетесь?
       - Никак нет…
       Конечно, Василий Медведев мог бы выдержать такое нарочитое рукопожатие, но тут было не до игрушек:
        – Ладно, Николай Иванович, просвещайте: ни черта не понимаю.
       Бухарин сразу – вроде бы и не баловался – полез в карман толстовки, блузы, вынул красную папиросную коробку, протянул, открыв:
       - Чего не понимаете?
       Папиросы назывались «Коминтерновские». На крышке – портрет Зиновьева в белом медальоне. Василий Медведев взял папиросу. Бухарин тоже взял, закрыл коробку, постучал по Зиновьеву толстым папиросным мундштуком, выбивая лишние крошки табаку:
       - Чего не понимаете?
       Мимо проковылял Сталин во френчике, тыча трубкой в рыжеватые жесткие усы, посмотрел сонно, без интересу и вдруг сощурился:
       - Бухарчик… Ты же обещал бросить курить… Детям обещал, смене нашей, пионерам… А сам куришь… Да еще какие папиросы,- шевельнул бровью на картинку.- Да еще товарища с мест угощаешь…
       Бухарин рассмеялся:
       - Ты думаешь, мы надышимся никотином оппозиции?
       Сталин все еще щурился:
       - Не знаю, чем вы надышитесь… На папиросах надо рисовать Чарли Чаплина… А мы рисуем вождя Коминтерна…
       - Ну а чем он не Чарли Чаплин?- рассматривал коробку Бухарин.
       Сталин сказал вдруг резко и зло:
       - Всем!
И пошел.
       - Чего вы не понимаете? – спросил Бухарин Василия Медведева.
       Но мимо шустро, торопясь, пробирался сквозь толпу Зиновьев. Бухарин показал ему коробку:
       - Григорий Евсеевич! Коба сказал, что вы не похожи на Чарли Чаплина! Наверно потому, что у вас нет усиков!
       - Зато вам усы по душе! – огрызнулся Зиновьев.- Какой-то дурак нарисовал, а вы радуетесь!
       Народ толпился, толкался, шумел. Бухарин спросил Василия Медведева в четвертый раз:
       - Чего вы не понимаете?
       - Ну, за что вы – понимаю, сам за это. А за что они – не пойму…
       Бухарин посмотрел на Василия Медведева прозрачно, как бы пряча насмешку честно округленными серыми глазами:
       - Они хотят децентрализации, чтобы быть свободными от Оргбюро. Чтобы ослабить Оргбюро и усилиться самим. А мы хотим, чтобы решения Центрального Комитета были едиными для всех партийных организаций. Чего ж тут не понять?
       Василий Медведев подумал: усилиться, ослабиться… К делу-то какое это имеет отношение? Сказал:
       - Что же выходит, чтобы аппарат был над всем?
       - Что за вздор? Почему аппарат?
       - Никакого вздора, Николай Иванович. Аппарат чем силен? Он хлеб распределяет.
       - Как это?
       - А так… Будешь за бюрократа – он тебе даст хлеба, будешь против – не даст. Так и помрешь с детишками. И вся недолга… Пока хлеб у мужика – бюрократ не опасен. Как хлеб у него отберем – сами станем сволочами, хуже кулаков. Факт! Продразверстка о чем говорила? Не моги слова сказать! Чего ж они добиваются? Опять продразверстки? А сами кидаются на аппарат…
       Слова эти заинтересовали Бухарина:
       - Ну а если мужик будет диктовать?
       - Да никогда он диктовать не будет, Николай Иванович! Его политика – встать пораньше, вспахать, посеять, собрать. Политику выдумали бюрократы, я сам – бюрократ, что ж я – не знаю? Дела нет – сразу заводим политику…
       Бухарин рассмеялся звонко, по-детски.
       Но Василий Медведев от смеха воздержался.
       Бухарин как бы утешил:
       - Аппарат не позволит уничтожить нэп! Поэтому нам нужна централизация власти, товарищ Аристотель!
       Но несуразица и вовсе сбивала с толку: если Сталин с Николаем Ивановичем отстаивают нэп, почему же они за централизацию партийной власти?
       - Понимаете,- сказал Бухарин,- только централизованная власть может управлять страной. Нельзя размазывать власть, как манную кашу.
       - Власть не каша, понимаем,- согласился Василий Медведев, но в душе его шевелилось сомнение.

 

VII

       Крупская шла к кафедре в платье-балахоне, как в домашнем капоте, подпоясанном ремешком, как веревочкой. Спина Крупской была усталой, согбенной.
       Она была очень стара на вид и очень немощна. Делегаты провожали ее взорами до кафедры терпеливо, гудели не зло, но и не одобрительно. Жалко, разумеется, старуху, но ведь сама ввязалась, кто просил? Кто ее просил связываться с Каменевым и Зиновьевым? Ведь Ильич не раз говорил, что это за птицы.
       А заговорила звонко, молодо!
       - Нельзя еще не говорить об особой бухаринской теории…
       Опять теория.
       Что за напасть! Слово не скажешь, чтобы не приклеили ярлыка! Ну сказал он сдуру «обогащайтесь», ну и что? Уже теория! Ах, Надежда Константиновна, Ильич бы никак не причислил к теории что ни попало под руку.
       Но Крупская пояснила, что к чему. Вокруг товарища Бухарина группируется красная профессура, будущие теоретики, которые будут определять линию партии. Вот откуда теория! В зале не засмеялись, а как бы улыбнулись вслух. Теоретики! Не теоретики направляют линию партии, а партия направляет теоретиков, дорогая Надежда Константиновна. Большинство решает, большинство, неужели до сих пор вам это не ясно?
       Крупской не было ясно, она стояла на своем:
       - Конечно, между лозунгом «обогащайтесь», между отсутствием трезвости в оценке действительности, между известным неверием в революционный инстинкт рабочего класса существует внутренняя связь!
       Закономерности ищет. Чтобы все-таки получилась теория. По правде говоря, пора бы и кончить с этим инстинктом. Инстинктом тоже не худо бы и управлять, а то он такого наворотит! Инстинкт хорош, когда надо шашкой рубать гидру. А строить социализм – одного инстинкта маловато.
       Крупская говорила:
       - Наша нищета, особенно ярко выявляющаяся в деревне, является результатом нашей отсталости, и борьба с этой отсталостью должна вестись достаточно энергично. Тут линия определена совершенно верно. А что неверно было и что так взволновало в лозунге товарища Бухарина? Он обращался якобы ко всему крестьянству с лозунгом «обогащайтесь», «накапливайте». В обращении к крестьянству, конечно, нет ничего плохого, но дело в том, что содержание лозунга «обогащайтесь», «накапливайте» было таким, что, по существу дела, он может быть обращен не к сельскохозяйственным рабочим, не к беднякам, не к значительной части середнячества, потому что если люди думают о том… как им просуществовать, то обращение к ним с лозунгом «обогащайтесь» может звучать только насмешкой. И поэтому, хотя товарищ Бухарин и хотел обратиться ко всему крестьянству, лозунг его, по существу дела, был обращен к зажиточному крестьянину и кулаку.
       «А откуда он взялся – зажиточный крестьянин,- думал Василий Медведев,- с дождя вырос, что ли? Он работал, землю пахал!»
       Крупская все говорила:
       - Мы делали революцию вместе с батраком, вместе с бедняком, вместе с той частью середняка, которая ближе стоит к бедняку. А лозунг товарища Бухарина был обращен не к той части крестьянства, с которой мы вместе делали революцию. Он был через голову этого слоя обращен к тому слою, с которым мы боролись во время революции.
       «За что же боролись,- думал Василий Медведев,- за то, чтобы все были бедняками? Что же вы делаете, Надежда Константиновна? Это ваши слова сейчас каждый бедолага подхватит, вместо того чтобы работать! Да видели ли вы мужика? Что там у него за упрятанными под брови глазами? Мечта о международной революции? У него там тоска по дележу! А ну свистни в два пальца матрос, питерский братишка, и что? Петуха под справную стреху, вот что! На гражданскую войну нацеливаете партийные кадры?»
       Мария Ильинична, не глядя на невестку, прошла к кафедре:
       - Товарищи! Я взяла слово не потому, что я сестра Ленина и претендую поэтому на лучшее понимание ленинизма… Монополии на лучшее понимание ленинизма родственниками Ленина не существует…
       Должно быть, всегда ругались. Невестка и золовка живут неловко…
       - Товарищ Сталин был совершенно прав, когда в своем докладе указал на то, что кадры нашей партии растут в идейном отношении!
       Видишь как, Надежда Константиновна? Сестра ведь! И любимая.

       Разумеется, растут! Можно в одной стране, можно! Ну написал он этот лозунг, так что теперь? Зиновьев надоел всем хуже Троцкого. Кому он нужен со своим блудословием? Дело надо делать, черт подери!
       Бухарин вышел весело, победно:
       - Товарищ Зиновьев здесь вам читал, как Ленин ставил вопрос относительно кулака. Помните? Кровопийцы, вампиры и тому подобное. Товарищ Зиновьев думает, что он на волостном сходе и что он новость большую открыл съезду. Когда это Ленин говорил? Вы должны это вспомнить. Он сказал это в восемнадцатом году. А что это значит – в восемнадцатом году? Это было, когда мы впервые формировали продотряды, объявили крестовый поход против кулака за хлебом. Но вы знаете, что дальше пишет товарищ Зиновьев в своей книжке с претензионным названием «Философия эпохи»? Дальше он пишет, что таким языком мы должны будем разговаривать еще не раз. Вот в чем дело. А если мы должны будем разговаривать таким языком еще не раз, значит, мы должны организовывать крестовые походы в военно-коммунистическом духе. А основная линия нашей партии заключается в том, что мы уничтожаем остатки методов военного коммунизма!
       В зале зашумели, захлопали, Василий Медведев огляделся: Николаю Ивановичу хлопали также люди, которые еще совсем недавно добивались возвращения этих методов. Передумали? А может быть, решили переждать? Нет, тут что-то другое: методы военного коммунизма отстаивает Зиновьев, а раз Зиновьев – значит, долой! Как-то неуютно получается в смысле принципов. Надо бы покрепче проработать вопрос о роли личности.
       Бухарин:
       - У Надежды Константиновны такой обычай: когда ее спрашиваешь, что вы читали по поводу теперешнего спора в «Ленинградской правде», она отвечает: нет, не читала, ведь это склока.
       Рассмеялись. Бухарин вскрикнул:
       - Сколько угодно боритесь, сколько угодно критикуйте, сколько угодно нападайте, но не делайте фракций!
       И уже превозмогая шум:
       - Железная дисциплина в нашей партии должна быть сохранена!
       Каменев:
       - Бухарин обвиняет нас с Зиновьевым в том, что мы ведем политику на срыв нэпа… Цека единогласно (отбивал каждое слово кулаком в воздухе) с нашим участием постановил, что создается опасность искажения линии в двух направлениях – направлении недооценки отрицательных сторон нэпа и в направлении непонимания значения нэпа! (Опустил кулак на кафедру, разжал, погладил ладонью бумажку.)
       В зале снова вспыхнуло веселье. Каменев глянул, сказал зло так, что все затихли:
       - Сталин – не знаю по чьему поручению – выходит сюда и заявляет, что огонь надо вести против одного уклона: против непонимания значения нэпа! Бухарин, дополняя Сталина – теперь это мне совершенно ясно,- говорит, что мы хотим сорвать нэп! Я говорил товарищу Сталину: ты вряд ли согласен с этой линией, но ты ее прикрываешь, и в этом твоя ошибка как руководителя партии. Ты твердый человек, но ты не даешь партии твердо отвергнуть эту линию, которую большинство считает неправильной!
       «Почему большинство?- подумал Медведев.- Я не считаю». И наклонился к соседу:
       - Ты считаешь?
       Сосед коротко хихикнул:
       - Пускай врет дальше…
       - Я говорил товарищу Сталину,- втолковывал Каменев,- если лозунг «обогащайтесь» мог гулять в течение полугодия по нашей партии, то кто в этом виноват? (Оглядел зал, пристукнул по бумажке.) Виноват товарищ Сталин!
       - Демагогия!- подскочил сосед.
       Каменев будто увидел его:
       - Погодите! Я спросил его: ты согласен с этим лозунгом? Нет, говорит, не согласен. Почему же ты мешаешь партии ясно и точно отвергнуть этот лозунг?
       - По-че-му?- крикнули сзади в заваривающемся смехе. Каменев, торопясь, пока еще его слышно, замахал кулаком:
       - Теперь я вижу, товарищи, что товарищ Сталин целиком попал в плен этой неправильной политической линии!
       И уже сквозь громкий смех:
       - Творцом и подлинным представителем которой является товарищ Бухарин!
       - Он хочет поссорить Сталина с Бухариным,- наклонился Василий Медведев к соседу.
       Сосед показал ему кукиш:
       - А это видел?
       Каменев озлился, кричал повелительно, убивая смех:
       - Пускай съезд скажет, что Четырнадцатая партконференция, установив новые условия найма рабочей силы в деревне и расширив аренду земли, сделала уступку середняку!
       - И бедняку!
       - И бед-ня-ку?- Каменев пораженно раскинул руки и даже подался назад от кафедры под громкий смех. Выждав, пока отсмеются, он устало, как побитый, снова взялся за кафедру и заговорил тихо, все нарастающим голосом:
       - Это еще ясней… Вы называете это уступкой бедняку? Бедняку, которому приходится подыхать без рабочего скота и наниматься к кулаку? Вы считаете, что если мы даем возможность бедняку наниматься, а кулаку – право эксплуатировать, то это – уступка бедняку?! Это ничего общего с ленинизмом не имеет!
       Ленинградцы зааплодировали, остальные как бы смутились, но опомнились, зашумели снова.
       «Пускай работает,- подумал Василий Медведев,- пускай работает – будет общее с ленинизмом… Работать надо, работать, а не митинговать!..»
       Разумеется, принятые весною правила условий наемного труда, о которых шумит Каменев, не так совершенны, как хочется сразу. А что делать? Мы едим хлеб крепкого мужика. Мы должны делать то, что выгодно мужику, если не хотим голодать. Не с того конца берешь, Лев Борисович! В деревне всегда были куркули и всегда были злыдни. И всегда будут, пока мы не заведем настоящих фермерских хозяйств с машинами! Машина освободит бедняка от эксплуатации, машина, а не дискуссия!
       Василий Медведев глянул на соседа, но ничего не сказал, прислушиваясь. Каменев крыл Бухарина:
       - Товарищ Бухарин обвинял нас в том, что если наша идеология отражает настроения бедняка, пришедшего в город, того сырого рабочего, которому хочется погромить нэпмановские магазины, витрины, то, значит, мы против гражданского мира и за гражданскую войну! Эти глупости пишут в газетах, а за границей говорят, что председатель Коминтерна и человек, которому поручено руководство нашим хозяйством, возглавили течение, отвергающее постройку социализма. Но есть классовая борьба! И вопрос о ценах, вопрос о бюджете, вопрос о кредитах, вопрос о хлебозаготовках – это элементы классовой борьбы!
       Конечно, это правильно. Делегат Моисеенко крикнул в тишине:
       - Об этом товарищ Сталин сказал в «Вопросах и ответах»!
       Каменев сказал уважительно, как бы одному Моисеенко:
       - Я думаю, что не только товарищ Сталин, но, по крайней мере, годика за четыре, за пять сказал это Ленин…
       - Это и Ленин сказал,- согласился Моисеенко, но Каменев уже не глядел на него:
       - Кулацкая верхушка получает по сравнению с прошлым гораздо большую возможность влиять отрицательно на ход выполнения общегосударственных планов и пытается использовать подъем производительных сил в деревне в капиталистическом направлении!
       «Ну это он, конечно, перебрал,- подумал Василий Медведев.- Мужик хочет богатеть, это его свойство, но мы должны использовать это свойство!»
       А Каменев уже взялся за цифры в тишине:
       - Одиннадцать с половиною миллиардов капитальных фондов находятся в руках государства! Семь с половиною миллиардов – в частных руках. Они хотят иметь свой голос, и они ищут проявления своей тенденции там, где можно, ибо своих собственных политических каналов не имеют. Вы должны отдать себе отчет, что давление этих масс чрезвычайно сильно, а наше государство, наша диктатура запирают этот котел тоже чрезвычайно сильно, и когда здесь открывается малейшая щелочка, то весь напор этой враждебной нам идеологии, вся сумма голосов этого большинства населения (вскинул палец) давят туда всей силой класса!
       «Стало быть, нужно уменьшить это большинство населения! Пускай обогащаются! Пускай вытесняют бедняка в город! Кто будет строить заводы! Кто будет делать «Фордзоны»? Неужели не понимает? Мужик прячет хлеб, когда к нему с наганом, а когда с рублем, он – пожалуйста!» – думал Василий Медведев.
       - Самая маленькая щелочка,- втолковывал Каменев,- в нашей идеологии, в нашей организационной и политической практике служит той отдушиной, куда направлены сжатые диктатурой пролетариата тенденции мелкобуржуазной стихии!
       - Да слышали мы уже про мелкобуржуазную стихию!- крикнули от двери, где сидели бухаринские красные профессора.
       Каменев присмотрелся, кто кричал, кашлянул, сказал укоризненно:
       - В криках «не сорвите нэп!», «середняк не буржуа!» чувствуется давление стихии, не имеющей собственной трибуны. Она проявляется в лекциях красных профессоров и в статьях «Правды». А там и там у нас – Бухарин!
       - И хорошо, что Бухарин!- закричали от двери.- Бухарин дело делает, а не дискуссии разводит!
       Каменев посмотрел в сторону крика удивленно, даже руки развел и отступил от кафедры. И вдруг – с отчаяньем:
       - Вы хотите, чтобы крестьянин, имеющий хлеб, начал нам диктовать?!
       - Почему диктовать?- прогудел кто-то за Василием Медведевым.- Торговать, а не диктовать!
       Каменев придвинулся к кафедре:
       - Мы принимаем неосуществляемые планы ради своего оптимизма. Но хлеб – у крестьянина, у мелкобуржуазной стихии! Мы же зависим от нее! Вы отдаете себе в этом отчет?
       - Почему зависим? Если отнимать – зависим, если покупать – не зависим!
       Каменев посмотрел на Рыкова – где же порядок, говорить не дают. Длинными пальцами Алексей Иванович прикоснулся к колокольчику, однако не позвонил. Но наступила тишина. Каменев сказал сокрушенно:
       - Группа членов Цека во главе с генеральным секретарем прикрывают линию, в которую сами не верят, и выполняют не ту роль, которую предписывал руководителям партии товарищ Ленин…
       - Так что же – комитеты бедноты возрождать?- ехидно спросили от двери.
       - Мы не призываем к возрождению комбедов,- поднял руку Каменев.- Мы хотим, чтобы тракторы, кредит, кооперация касались в первую голову бедняка!
       «А бедняк не хочет,- подумал Василий Медведев.- Ему не нужно, он не умеет! Ну есть у него кредит, ну есть у него кооперация!»
       - Как же ты ему сунешь трактор, если он не хочет?- наклонился он к соседу.
       Сосед не понял или не расслышал. Глаза его горели:
       - Гнать! Гнать из партии!
       Василий Медведев опустил голову. Лютый гнев, исходящий от соседа, смутил его. Гневом земли не вспашешь. И насчет гнать из партии – тоже… Все же Каменев… Нужно спокойствие… Нужно дать хозяйствовать мужику, пока он верит в Советскую власть.
       А верит ли? Зажиточный мужик боится прикупать машины, боится железную крышу класть: а вдруг раскулачат? Злобятся же незаможники на него, злобятся…
       А Каменев держал кафедру обеими руками:
       - Мы против того, чтобы создавать теорию вождя! Мы против того, чтобы секретариат, фактически объединяя и политику и организацию, стоял над политическим органом! Мы за то, чтобы было полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и чтобы был подчиненный ему и технически выполняющий его постановления Секретариат!
       Зал дружно взорвался:
       - С этого надо было начать!
       - Все ясно!
       – Чтобы золотая рыбка была у него на посылках! Вот что ему надо!
       - Восемь лет лакеев нет!
       Но Каменев рубил воздух кулаком:
       - Я пришел к убеждению, что товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба…
       - Неверно!
       - Чепуха!
       - Вот оно в чем дело, а не бедняки и кулаки!
       - Раскрыли карты!
       Ленинградская делегация – как один человек – вскочила, захлопала над головами. Ленинградцам свистели.
       - Не дадим вам командных высот!
       - Сталина!
       - Сталина!
       Сталин глянул в зал сонливо, безучастно и опустил голову, отстраняясь от шума. И эта стеснительность придала новые силы новому натиску.
       - Вот где объединилась партия!- крикнул сосед, горя радостными глазами.
       Евдокимов, седой, грузный, шевелюра, как у Маркса, налился краснотою, заревел в зал, не глядя на маленького Сталина (находился от него через три стула):
       - Да здравствует Российская коммунистическая партия! Ура!
       - Ур-ра!- ответил зал, не разобрав сгоряча, что подкинул это «ура» Евдокимов. Но разобрался и стал кричать свое «ура», наперекор ленинградскому. Однако Евдокимов не унимался:
       - Да здравствует Центральный Комитет нашей партии! Партия превыше всего!
       Конечно, это он против Сталина!
       И чтобы прояснить дело, бухаринские красные профессора (сидели кучкой возле двери) молодыми бесстрашными голосами, слаженно, как бы со счета «раз-два-три», провозгласили громче громкого:
       - Да здравствует товарищ Сталин!
       Рыков долго стоял выжидая, выпрашивая руками тишины. Каменев топтался при кафедре, усмехаясь язвительно, покачивал головой: что, мол, делаете? И вид его все больше отчуждал от него зал и придавал задора, гнева, победного ликования.
       - Товарищи!- выпрашивал Рыков. – Товарищи! Прошу успокоиться! Товарищ Каменев сейчас закончит речь! Товарищи!
       Успокоились помалу.
       Каменев вздохнул, понимая, должно быть, что убит, но еще надеясь на что-то:
       - Эту часть своей речи я начал словами: мы против теории единоначалия (в первых рядах огрызнулись, но сдержали себя). Мы против того, чтобы создавать вождя. Этими словами я и кончаю свою речь.
       Ленинградцы захлопали в отчужденной тишине, но сразу же утихли.
       И тогда в тишине раздался звонкий молодой голос, по-деловому обратился к Каменеву:
       - А кого вы предлагаете?
       И в ответ на этот чистый, будто нездешний голос пронесся легкий смешок.
       - Перерыв десять минут,- сказал Рыков, и Сталин неслышно пошел к выходу.

 

VIII

       Михаил Иванович Калинин тихо вразумлял, подслеповато тычась бороденкой в блокнотик:
       - Вы хотите одного из крупнейших авторитетов нашей партии – товарища Бухарина – свести на нет…
       Сведенный на нет Троцкий слушал, повернув ухо. Михаил Иванович опустил блокнотик, сверкнул очками в зал:
       - Вы крови Бухаринской хотите…
       Сказал мирно, смущенно, впереди засмеялись. И, подбодренный смехом, Михаил Иванович объявил громче:
       - Большинство Цека находит, что товарищ Бухарин закланию не подлежит. Я считаю, что эту политику товарищей Зиновьева и Каменева надо пресечь.
       Бухарин не подлежит. Подлежат Каменев и Зиновьев, это ясно – и поделом!
       И в заключительном своем слове, ровном и прямом, Сталин вдруг повторил слова Михаила Ивановича, засветившись желтыми глазами, повторил жестко, беспощадно:
       - Крови Бухарина требуете? Не дадим вам крови Бухарина! Так и знайте!

 

IX

       Василий Медведев впервые оказался на партийном съезде.
       Простым, бесхитростным умом своим он ощущал какую-то саднящую, неприятную и неправдивую, как бы сокрытую от людских глаз возню не вокруг нэпа – нет, не вокруг бедняка, середняка и кулака, а вокруг чего-то такого, что вроде бы явно, а на самом деле есть тайна. Да и тайна эта была какая-то обозримая, видная всем, но все почему-то делали вид, что суть не в ней, хотя суть-то именно в ней-то и пряталась: кто будет главный в партии после Ленина? Кто будет главный, чье слово станет законом и кто тем словом сокрушит всякого несогласного.
       Сутью этой распоряжались в своих складных речах люди умелые, бывалые, знающие, когда что сказать, когда промолчать, а когда и вставить словцо-другое. Людьми этими, опытными, окрепшими как бы в заботах о государстве, владели подспудные, припрятанные желания, стремления напором сокрушать один другого, окорачивать, вытеснять… Ради единства партии.
       Простой человек, ввязывающийся в спор с этими людьми, как бы заранее обрекал себя на неудачу, потому что простые его доводы отскакивали как горох от стенки – смятые, разбитые, мелкие, будто не относящиеся к делу, а кинутые невесть зачем и почему.
       Доводы эти, казавшиеся разумными каждому по отдельности, вдруг, стукнувшись о стенку, вызывали досаду, когда их слушали все скопом.

       После того как железнодорожник зачитал резолюцию своей ячейки и сошел с трибуны, Алексей Иванович Рыков наклонился к бумажке и сказал негромко:
       - Слово для приветствия имеет товарищ Гужиков от ленинградского завода «Красный путиловец».
       Время было позднее.
       Новогодняя ночь чернела за окнами зала, и, если бы не закрытие съезда, кое-кто, конечно, сманкировал бы этим заседанием, но сейчас сидели все, сидели, нетерпеливо ожидая конца.
       Приветствия эти тянулись долго – секретариат знал, что делает. Весь рабочий класс, все сознательное крестьянство должны были пройти перед делегатами, как на смотру, поддерживая ленинский Центральный Комитет и клеймя позором новых оппозиционеров. Так надо. Новый год не убежит.
       На трибуну взошел незаметный с виду парень – не парень, а скорее, мужчина средних лет, бритолицый, с волосами ежиком, взошел, посмотрел в зал, кашлянул и заговорил голосом неясным, незвонким, никак не приспособленным для ораторского искусства:
       - Товарищи! Разрешите мне от имени партийных и профсоюзных организаций завода «Красный путиловец», а также от имени беспартийных рабочих завода передать Четырнадцатому съезду пламенный пролетарский привет!
       Зааплодировали. От этих пламенных пролетарских приветов уже гудело в голове, можно было бы и не хлопать, но уважить рабочий класс надо, тем более питерца, который, конечно, добавит Зиновьеву с Каменевым, не прямо, так косвенно, хотя и добавлять нечего: полный разгром ленинградской организации завершился уже три дня назад. Но пускай. Лишний пинок изнутри не помешает. Ленинградцев надо бить руками ленинградцев. Так вернее.
       Бритолицый с ежиком снова вздохнул, как перед холодной речкой, которую предстоит переходить, и сказал погромче:
       - Товарищи! Коммунары завода «Красный путиловец» все время следят за работой съезда. Коммунары «Красного путиловца» не могут хладнокровно отнестись к тем обвинениям, которые бросались со стороны некоторых товарищей по отношению к нашей организации, по отношению к нашей делегации, по отношению наших вождей, как товарищ Зиновьев, Крупская, Каменев…
       - Саркис!- вдруг подкинул кто-то из зала.- Сафаров!
       Алексей Иванович искоса глянул на бритолицего, потом в бумажку, а в зале загудели. Алексей Иванович осторожно длинной ладонью помахал залу: тихо, мол, тихо…
       Какое там тихо? Откуда он взялся? Опять сначала? Интересно, кто это недоглядел? Подсунули все-таки! Кто подсунул? Евдокимов, постная рожа, или этот неуемный абрек – как он всем надоел! Вот она дисциплина! Съезд принял решение? Принял! Надо подчиняться? Надо! Ах, предатели! И еще парня взяли от станка! Видно, что от станка!
       - Товарищи, – сказал бритолицый будто через силу,- мы считаем, что линия, которую занимала наша ленинградская организация, была линией правильной.
       Это уже звенело явным нахальством. Ленинградцы захлопали, вроде для них это был неожиданный поворот под конец съезда. Вроде они его впервой видят!
       - Кто это такой?
       - Гужиков, с Путиловского…
       - Ну и что?- загремел Моисеенко.- Значит, вы против резолюции съезда? Значит, вы против ЦК?
       Гужиков немного сжался от крика, но не сробел:
       - Тут товарищи с мест говорят: значит, и вы против ЦК? Я скажу…
       - Что вы скажете?
       - Я скажу – мы не против ЦК, держался Гужиков,- и наша ленинградская делегация также не против ЦК.
       И, торопясь, чтобы его не перебили, потому что зал уже приобрел явный интерес к нему, Гужиков крикнул:
       - Тут говорят, что ленинградская делегация голосовала против! Давайте разберемся в этом вопросе!
       Крикнул он громче, чем надо, от неумения, думая, что он на митинге. Зал подхватил его малоопытность смехом:
       - Уже разобрались!
       - Съезд уже решил! Нечего разбирать!
       Гужиков уперся глазами в зал. Глаза у него были светлые, честные, круглые по душевной простоте. И лик у него был мастеровой, посадский, с пуговичным носом – ему бы гармонь в руки да фуражку с бумажным цветком набекрень, но ежик на голове и некоторый возраст, залегший в складках лица, говорили о том, что тут дело не до гармони, тут постойте, товарищи, так нельзя, тут обман происходит.
       Гужиков сглотнул, соображая, облизнул сухие губы:
       - Как ставилась вот эта резолюция на голосование?
       Вид его был прямодушный, человек, мол, без задних мыслей, некстати с таким видом выходить в защитники. Таким видом не защитишь – рассмешишь разве, разве что хуже наделаешь.
       - А ты где был? – кинули ему с весельем.
       Гужиков почувствовал: не выдержит, собьют. Но все же сказал, как умел:
       - Обыкновенно всегда голосуется за основу…
       - Так и было! – кинули из зала.
       И тогда поднялся товарищ с бородкой и в очках – Гужиков его где-то встречал, но сейчас было не до памяти. Товарищ этот глянул на Гужикова весьма сердечно и заботливо, будто он, товарищ этот, приходился Гужикову отцом, а Гужиков ему как бы пролетарским сыном, попавшим под влияние чуждого элемента.
       - Вам наврали,- мягко, ласково сказал товарищ с бородкой и в очках.- Вас надули, товарищ.
       Сказал, как маленькому, которого надо урезонить. Но Гужиков стоял на своем.
       - Аккурат так не было,- медленно закачал он честной головой: дескать, что же вы, братцы – не малое же я дитя? Как же надули, когда не надули?
       - Именно так было,- вразумлял этот ласковый.
       - Не было,- уперся Гужиков, понимая, что надо стоять на том, что знаешь, иначе не выстоишь,- не было, и все тут! Голосовали в целом, факт?
       Из президиума на него не смотрели. А чего смотреть? Надо на часы смотреть, а не на него. Время позднее – после драки кулаками не машут.
       - Товарищ,- со смешком, как маленькому, сказал кто-то от двери,- мы вам дадим стенограмму, прочитайте.
       Сказал и оглянулся – все ли слышали.
       Забавный курьез стоял на трибуне – пролетарий от станка, меньшой брат, который, конечно, гегемон и прочее, но в теоретическом смысле ему еще, конечно, не хватает опыта. Он, гегемон, больше мастак по классовым битвам, лицом к лицу с капиталистической гидрой. Он, гегемон, силен сплочением своим вокруг авангарда. Стройной непобедимой когортой силен класс-гегемон. Но если какой-нибудь заблудший отобьется от класса, его враз пригреют раскольники и толкнут его в люмпенпролетарское мелкобуржуазное болото – с виду-то пролетарий, а внутри социал-демократический рецидив.
       - Ты, Гужиков, не спросясь броду, полез в воду,- сказали от двери, как бы выручая его из заблудшего состояния, как бы протягивая руку помощи. Сказали негромко, но с умом, так, чтобы увещевание было всеми услышано и одобрено умиротворением.
       Тогда Гужиков побагровел от публичной обиды, побагровел, сжал кулак и, опасаясь все же трогать кулаком трибуну, стал рубить коротко, по каждому отдельному слову:
       - Рабочие завода «Красный путиловец» считают, что те поправки, которые были внесены ленинградской делегацией,- это правильные поправки! Вот!
       Поднялся шум как следует быть, без снисхождения. Теперь уже даже в президиуме заскрипели стулья. Что же, мол, это ты, Гужиков? Подумал, что брякнул? Ты же палец дал, товарищ Гужиков, и сейчас оттяпают тебе руку по плечо и сделают из тебя попку, товарищ Гужиков! Сообразил ли ты, куда шел и к кому пришел. Здесь, товарищ Гужиков, третьего дня Каменева растоптали, самого Зиновьева Григория Евсеевича! Вон обернись, глянь на Троцкого Льва Давыдовича – сидит он в президиуме как бородатенькая мышка, как суслик! Сидит со своим совещательным голосом и помалкивает. Самое Надежду Константиновну разложили вдоль и поперек, не глядя, что она родная супруга сам понимаешь кого! Сокольникова, Лашевича, Рязанова – к ногтю! Вот как тут было, дорогой ты наш товарищ Гужиков. А ты-то кто такой? Пролетарий от станка? Ну и стоял бы ты у своего станка. Тут съезд, дорогой товарищ! Тут генеральную линию нашей партии делают. Именем диктатуры пролетариата ее делают. Как же у тебя, у пролетария, повернулся язык? Съезд сказал: «неправильно!», а ты говоришь: «правильно»?
       Но было уже поздно. Гужиков, наверно, почувствовал это шкурой своей, которая вспупырилась отчаянным бесстрашием.
       - И на те обвинения,- возгласил он звонко, сам, должно быть, не узнавая своего голоса,- и на те обвинения, которые бросаются нашей делегации в том, что наша делегация не отражает настроения всех коммунистов…
       Ну, Гужиков! Что тебе на те обвинения? Договаривай! В ликующей тишине колотились сердца – вот она, оппозиция! Ноздря в ноздрю с люмпен-пролетарским элементом!
       Но Гужиков не договорил. Тишина отрезвила его. Он как бы побывал в драке и обрел спокойствие.
       - Тут товарищи указывают на Выборгский район,- печально закачал он головою.- А скажите, много выборжцев-то было здесь? А сколько всего коммунистов в Ленинграде – вот на что надо смотреть!
       Ленинградская делегация, конечно, захлопала, но Гужикова это не подбодрило. Печаль несправедливости пекла его душу и отражалась на лице болезненной обиженной ухмылкой:
       - А тут выступали из Выборгского района товарищи, которые стоят на той же точке зрения.
       Что за точка зрения, Гужиков не разъяснил: не до того. Разъясняй не разъясняй – ничего не хотят слышать. А он, Гужиков, сроду же не брехал! Он же говорит все как есть!
       Но палец, который он протянул по душевной простоте своей, был схвачен цепко. Кто-то от двери сказал голосом вразумляющим, однако – кто понимал – с тонким подвохом:
       - И среди красных путиловцев есть такие, которые стоят на точке зрения съезда.
       Думай, Гужиков, думай! Тебя же оплетают, чистая ты душа! Тебе же подкинули на пробу крючок, а на крючке – страшно сказать, Гужиков, что на крючке! Но Гужиков уже не думал. Он разозлился, набряк упрямством и бухнул, стукнув на сей раз по трибуне:
       - Извиняюсь! Нет таких! Разрешите вам тогда сказать, что резолюция, принятая коммунарами завода «Красный путиловец», была принята против шести! И то я скажу, что в числе этих шести были трое из университета! Прикрепленные! Вот как это было!
       - Ах, вот как это было! – обрадовались у двери.- Значит, съезд говорит неправду?!
       Василий Медведев как будто знал подноготную чужих действий и слов, но ничего, кроме усталости и томливой печали, знание это не вызывало в нем.
       Ну что, Гужиков, клюнул? Понял теперь, куда ты залетел? Ты против всего съезда залетел, пролетарий ты липовый! Против Центрального Комитета ты залетел! Против партии!
       Круглые честные глаза Гужикова прониклись внезапным соображением – а как быть? На миру пощады не жди! А может быть, того, простят? Все же от станка, пролетарий… И правду же говорит, как было, значит… Гужиков опустил голову:
       - Тут говорят, что съезд неправду, значит, говорит. Не в этом дело…
       - Ах, не в этом?! А в чем же?
       Надо выкрутиться, Гужиков! Повинись – отстанут. Это испытанное дело, если повиниться… Не такие винились. Товарищ Евдокимов, готовя его к этому приветствию, сказал: с решениями съезда соглашайся. Так и скажи: хоть против нас, но, как истинные ленинцы, будем проводить в жизнь! Эх, надо было с этого начинать! А он, Гужиков, начал черт знает с чего! Подвел он товарища Евдокимова! И сейчас, соображая, как выпутываться, Гужиков изо всех сил старался не глядеть на товарища Евдокимова, а то еще хуже будет. И радовался, что товарищ Евдокимов сбоку, в президиуме – можно пересилить себя. Гужиков робко глянул на съезд.
       - Если нас обвиняют в том, что мы считаем, что съезд поступает неправильно, то мы заявляем, что мы присоединяемся к нашей делегации и говорим, что всем решениям съезда, которые будут хотя бы направлены и против нас, мы подчинимся и будем эти решения проводить в жизнь, как истые ленинцы.
       И, действительно, будто подействовало. Народ загудел было, но необидно, а как бы с сожалением. И тот, с бородкой, в окулярах, который родным отцом прикидывался, спросил, чтобы окончательно пресечь заблуждение и дать выкарабкаться рабочему человеку, попавшему в раскольничьи тенёта.
       - А вы-то,- спросил он отечески, так, чтобы в вопросе и поместился ответ, как ласковый учитель спрашивает заблудшего школяра,- а вы-то, товарищ, считаете эти решения правильными или неправильными?
       Чего уж тут думать, когда ответ готов. Гужиков сообразил, поник повинной головой в ежике, сказал негромко:
       - Товарищ спрашивает: а вы считаете решение правильным или неправильным? Я скажу, что в общем правильно.
       И тут все окончательно рассмеялись.
       Но лучше им было бы не смеяться. Гужиков был не школяр и не шкет. У него у самого сынок в пятую группу ходил, а дочка – в первую. Эти смешки кого хочешь разозлят. Тем более человека немолодого, пришедшего с правдой, а не воду мутить. Дурачка из себя валять Гужиков никак не соглашался. В конце концов, он против партии ничего не имеет. Он против этой несправедливости имеет. И он сказал:
       - Но мы также считаем, что правильны и те поправки, которые были внесены ленинградской делегацией.
       - Опять за рыбу гроши! – крикнул товарищ Моисеенко, а ленинградцы захлопали. Товарищ Евдокимов хлопал в президиуме, сбоку, Гужиков краем глаза видел. Чего же еще надо было сказать, а он не сказал? Ах, да, про газету. Гужиков поднял ладонь:
       - Погодите, товарищи, разрешите мне остановиться еще вот на чем…
       - Уже останавливался,- безнадежно махнул рукою товарищ Моисеенко. Но Гужиков и сам повысил голос:
       - Тут бросались обвинения нашей «Ленинградской правде»… В том, что наша печать ведет кампанию против решений съезда… Что наша «Ленинградская правда» односторонняя. Хорошо. Редакцию заменили. А новая редакция – не односторонняя? Там через каждые две строчки видим: «оппозиция» да «оппозиция»! Какая оппозиция?! Я спрашиваю, товарищи: а в резолюции по отчету ЦК есть ли хоть один пункт, где говорится о какой-нибудь оппозиции?
       - Есть!- c веселием крикнул кто-то. Крик был нахальный и, главное, несправедливый.
       - Где?! – выпучился Гужиков.
       - Почитай резолюцию!
       Теперь Гужиков увидел, кто кричит, и впился прямо в него – в молодого паренька, черненького, с пробором набок, из красных профессоров, из бухаринских ребят.
        – Где? – закричал Гужиков.- Найдите мне этот пункт!
       - А ты не прочитал, значит?
       Как не прочитал? Гужиков прочитал каждое слово дважды, но «оппозиции» не увидел. Уклон был, правда, но «оппозиции» не было! Как же они в глаза кричат то, чего нету?
       Гужиков подавил зубами зубы, подумал, и вдруг ему стало ясно, что сказать.
       - Мы считаем,- укоризненно покачал он головой,- что и та кампания, которая затрагивает не то, что говорится в резолюции, и бросает обвинение на нашу организацию,- это также есть кампания против Четырнадцатого съезда…
       Он говорил с душою, с обидою, с совестью, а они рассмеялись.
       Наша редакция узко рассматривала вопросы, да? – давя обиду, вопросил Гужиков.- А новая ваша редакция – не односторонняя?
       - Это что? Обсуждение решений съезда? – зычно крикнули из президиума, где все время молчали. Гужиков узнал по голосу Кагановича. Узнал, чуть было не глянул, но удержался, чтобы не подвести товарища Евдокимова.
       Клик из президиума, конечно, приблизил дело к концу.
       - Вы это что?! – сердито, с лютой готовностью закричал черненький с проборчиком набок,- приветствовать пришли съезд или судить?
       И все вмиг осерчали, но осерчали, как бы сказать, чувствуя дисциплину.
       - Не занимайтесь демагогией!
       - Плохой ты граммофон, парень!
       Ах, Гужиков, сделали из тебя попку…
       - Вы что, судить съезд пришли? – это из президиума Микоян. Даже Михаил Иванович Калинин пожурил:
       - Судить съезд не нужно…
       Но Гужиков уже ничего не слышал. Он чувствовал ярость, от которой – была не была – один конец:
       - Партийный съезд не давал полномочий замазывать рот рабочим! Мы резолюцию вынесли!
       - И напрасно! – крикнул товарищ Моисеенко.
       - Это что? – вдруг заорал Гужиков.- Демократия?
       - Брось демагогию разводить!
       - Никакой демагогии нет! – орал Гужиков.
       - Слезай! Довольно болтать!
       - Довольно болтать, да? – глаза Гужикова потянуло на слезы.- Что же это делается, товарищи! Что же это…
       Звонок Рыкова вернул тишину и нежданно-негаданно спокойствие Гужикову. Он даже удивился – как бывает!
       - Хорошо, товарищи,- прохрипел он,- вот приду я на завод, а меня спросят: «Ну, как отнесся съезд?» Я и скажу – не дали говорить, вот как отнесся…
       Тут товарищ Моисеенко даже вскочил:
       - Ничего! Пошлем своих докладчиков, они расскажут!
       Гужиков совсем сник:
       - Нехорошо это, товарищи… Если вы тут говорите о внутрипартийной демократии, а в то же время выступающего от станка рабочего прерываете и не даете говорить…
       - Долой!
       И тогда Алексей Иванович Рыков поднялся с колокольчиком в длинных пальцах. Позвонил, сказал безразлично, справедливо, будто ничего не было:
       - У нас время для всех ораторов, в том числе и для представителей Путиловского завода, ограничено.
       Гужиков против воли, сам по себе, впервые повернулся к президиуму. Товарищ Евдокимов ждал, глядя в стол, но, почувствовав поворот Гужикова, поднял глаза и встретился взором. Встретился нечаянно, мимоходом, но Гужиков понял по взгляду: плохо дело. И стало ему больно за товарища Евдокимова. Как же быть? Что же теперь? Ну выгонят Гужикова из партии – ясно.
       И тут он почувствовал, что без партии ему – никак! Нету Гужикова без партии; вот был и – нету! Но товарища Евдокимова не выгонят, факт не выгонят. И товарища Каменева и товарища Зиновьева! Не выгонят! А почему? А потому, что стоят на своем!
       И Гужиков сказал с трибуны твердо, как будто он был уже другой человек, окрепший в боях с криками и сплошным перебиванием:
       - Все обвинения, которые бросаются нашей организации…
       - Не организации, а делегации! – досадливо поправил Алексей Иванович, не садясь.
       Значит, уже не организации! Гужиков повеселел:
       - Значит, обвинения нашим вождям в ликвидаторстве, пораженчестве, в панике…
       - Кто вам это сказал? – снова перебили его.
       «Как это кто? – подумал Гужиков.- Ну, люди! Ну, разберись с ними!» И чтоб кончать волынку, крикнул:
       Да здравствует Четырнадцатый партийный съезд! Да здравствует ленинградская организация!

 

X

       Василий Медведев почувствовал то же, что и Гужиков: без партии ему никак.
       Однако это свое чувство он не желал высказывать.
       Он полагал, что высказанное такое чувство сразу, как прозвучит словами, обернется все той же суетой, которой он наслушался. Не словами делают дело, не словами. Слово и солжет – много не запросит. Все говорят одни и те же слова, и все при этом почему-то сатанятся один на другого. Стало быть, не у всех под словами одна и та же подкладка?
       Что же происходит?
       Николай Иванович, поднявший его к свету знаний – за что ему большое пролетарское спасибо,- все-таки чего-то недоговорил. Знания знаниями, Аристотель Аристотелем, пролетарский инстинкт пролетарским инстинктом, а есть что-то такое, что настораживает и тормозит рассуждения. И выходит – если не рассуждать, а просто делать дело, получается как-то спокойнее и жить на свете понятнее.
       Николай Иванович, будучи, должно быть, уверен, что Василий Медведев не откажется, позвал его встречать Новый год: съезд-то кончился аккурат вечером тридцать первого декабря.
       - Прошу любить и жаловать! – веселился Николай Иванович.- Товарищ Аристотель!
       - Он больше похож на Платона,- сказал старичок, перед которым Николай Иванович веселился.- Здравствуйте, товарищ! Платон мне друг, но истина дороже! Правильно?
       Василий Медведев, конечно, знал уже и про Платона и даже знал, что Платон – кругом идеалист – имел такое же телосложение, как и у него. Знал он, конечно, и то, что истина дороже Платона. И в добродушных словах старичка этого вроде бы не отметил насмешки: поблудил словами старичок – и ладно.
       Но от встречи Нового года Василий Медведев отказался. Сбрехал, что голова болит. Вспыхнул при этом – не умел врать.
       Потом, уже в поезде, когда ехал домой, в Донбасс, куда его определила партия начальником службы движения железной дороги, жалел, что отказался.
       Но с Николаем Ивановичем он больше не виделся (видел издали, но не разговаривал) до той страшной новогодней ночи с тридцать седьмого на тридцать восьмой, когда избитого, замордованного, с надорванным ухом Василия Медведева впихнут в камеру Бухарина, чтобы Бухарин увидел, что может сделать с человеком карающая длань народного комиссариата внутренних дел. Бухарин узнает его сразу. Но, узнав, не воскликнет весело: «А! Товарищ Аристотель!» Он его просто узнает, и все.
       Но это когда еще будет…

 

продолжение >>>

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10