Поле Брани Глава 4
Глава четвертая
АЗБУКА КОММУНИЗМА
I
К первой годовщине Великой Пролетарской Революции в Питере были переименованы – чтобы стереть память о проклятом самодержавии – улицы, площади, бульвары, мосты.
Невский проспект отныне именовался проспектом Двадцать пятого Октября, арка Главного штаба – аркой Красной Армии.
В переименованиях обретался глубокий политический смысл. Так, Большая Дворянская улица теперь именовалась Первой улицей Деревенской Бедноты, а Малая Дворянская – Второй улицей Деревенской Бедноты. Полицейский мост именовался отныне Народным, а Архиерейская улица – улицей Льва Толстого, чтобы восстановить справедливость и вычеркнуть из памяти мрачные времена, когда попы и монахи отторгли от церкви графа Толстого – Зеркало Русской Революции.
Питером правил Зиновьев. Он был теперь председатель Совета комиссаров Северной области.
Зиновьев задавал тон всем прочим городам и весям, поскольку управлял колыбелью революции и располагался в Смольном, где еще год назад располагался Ленин.
Празднование годовщины пролетарской революции Зиновьев проводил как бы всем городам в пример. Он заранее предписал, как, где и в какое время должен праздновать годовщину революции питерский пролетариат.
В 12 часов ночи с Петропавловской крепости производится салют, возвещающий наступление дня празднеств.
В 8 часов утра производится салют в 7 выстрелов, возвещающий начало движения демонстрации. Все районы собираются на площадях и улицах своих Советов за один час до начала движения, определенного маршрутом.
Колонны обходят работницы, производящие кружечный сбор на подарки Красной Армии и предлагающие значки.
По прибытии колонн на Марсово поле оркестр играет похоронный марш Шопена совместно с хором. От района отделяются 2 делегата, которые всходят на особую трибуну и в знак присяги ударяют молотом о наковальню. В это время оркестры и хор исполняют «Интернационал».
На Марсовом поле в качестве гостей располагаются крестьяне – представители деревенских комитетов бедноты.
Председатель Совета народных комиссаров Северной области тов. Зиновьев произносит краткую речь, после чего с памятника Карлу Марксу падает завеса…
Зиновьев съездил в Москву рассказать, как будет праздновать первую годовщину.
- Слушайте! Где-то я уже это читал,- сказал Бухарин.- Ах, да! Это же Козьма Прутков! Церемониал похорон Пруткова-внука, утвержденный его полковником! Ну конечно! «Следом идут четыре утки, здесь помещенные ради шутки! Следом идет отец Герасим, которому бороду краской красим! Следом идут нигилисты, и ногти у них отнюдь не чисты!» Что-то в этом роде! Особенно хороша наковальня…
- У вас нет ничего святого,- холодно сказал Зиновьев.- Это колыбель революции, а не толкучий рынок!
- По-моему, это – балаган.
- Порядок всегда нужен,- сказал Коба, прибывший из Царицына,- люди должны знать, что им делать, чтоб не потоптать друг друга.
Но лозунги Зиновьева не вызвали насмешки Бухарина. Лозунги были политически правильные:
- Да здравствует всемирная социалистическая революция!
- Мир народов будет заключен на развалинах буржуазного владычества!
- К весне нам нужно иметь трехмиллионную армию!
- Священен штык на службе у народа!
- Рабочие пойдут в деревню, чтобы поднять на борьбу за социализм многомиллионную крестьянскую бедноту!
- За горло буржуазию и колена ей на грудь!
- Во имя социализма вселяйтесь, пролетарии, в буржуазные кварталы! Лишь труд вправе пользоваться благами культуры, а паразиты – никогда!
- Мы строим новую жизнь, и проклятье тем, кто нам помешает!
- Железной рукой загоним человечество в счастье!
Нужно было вооружить победивший пролетариат революционной теорией. Нужно было переложить на понятный всякому пролетарию простой язык сложные положения политической экономии. Нужно было найти в ежедневной жизни примеры, разъясняющие понятия производительных сил, производственных отношений, прибавочной стоимости и – главное – классовые противоречия буржуазного общества. Нужно было ясно и понятно изложить буржуазную сущность денег как всеобщего товара, всеобщего эквивалента, антипролетарскую сущность буржуазной юриспруденции, контрреволюционную сущность буржуазного производства и буржуазного распределения.
То есть, подобно тому как революционное государство принялось корчевать неграмотность трудящихся масс воспрявшей России, нужно было корчевать философскую неграмотность, вооружив массы политическим букварем.
Такой букварь и замыслил Бухарин, назвав его «Азбука коммунизма». Призвал он к этой работе и молодого экономиста Евгения Преображенского…
II
Канули в небытие скинутые, сдутые революционным вихрем мордатые казнокрады, титулованные взяточники, высокомерные ненавистники простого люда, провалились в тартарары табели о рангах, разбежались канцелярии и департаменты и опустели казенные столы.
Сгорбясь, донашивали свои потертые непорочной службой вицмундиры советники, асессоры, секретари; прятали в траченные молью воротники бакенбарды, растрепанные и запущенные по нынешним временам. Шептались в самоутешение: погибнет Россия, развалится без входящих-исходящих, ждали, пока комиссары опомнятся, позовут назад ведать приказы, править делами волостными, городскими, земскими, горными, промышленными, торговыми…
Но из глубокой глубины, из самой российской сути хлынули необозримой волною к опустевшим казенным местам, разделяя их и множа, забивая конфискованными письменными столами конфискованные же особняки, деля скороспелой фанерою кабинеты и спальни, загромождая коридоры конторками, печатными машинками, писарскими принадлежностями, простые люди. Как будто прорвалось тысячелетнее ожидание, и подлое сословие – кто был ничем – обрело наконец-то в яви свою мечту: велеть и распоряжаться.
Они рванулись с тысячелетней сказочной мечтой не допустить отныне и вовеки несправедливости, мздоимства, корыстолюбия – всего, из чего состояла царская Россия и чему более не бывать. Они кинулись в революционную службу истово, одухотворенно, зорко оглядывая руки друг дружки, чтоб не липло к рукам всенародное добро. И городили единой справедливости ради отделы, подотделы, комиссии, инстанции, чтобы все, что ни есть на свободной земле, было народным, а больше никаким.
Радостью обретения светились их ясные глаза, победной новизною сверкали краги и кобуры, стираные косоворотки обличали в них посадских, кожаные куртки – мастеровых, рабочие блузы и латаные армяки – угнетенных и воспрявших духом.
Сами собою заполнялись места в департаментах новой власти. Будто люди сами знали, чуяли, кому куда податься, кому где служить, какому ведомству присягать.
Будто выпущен был тысячеликий мститель и мстил и выжигал неугасимым огнем Россию из самой России.
Разумеется, на легкую безнаказанную службу ринулась в Чеку различная шпана – посадские, сокрытые околоточные, бандюги, выпущенные из тюрем. Ринулись грабить, воровать, помахивая мандатом новой власти. Но суетились они в рядовых, не выше урядника, начальствующий же сонм Чеки был в иных руках – чистых от грабежей, чистых от воровства, окаменевших в справедливой классовой расправе над контрреволюцией.
Газеты печатали списки расстрелянных. При фамилиях непременно стояло – кто каков: кто – бандит, кто – вор, кто так – обыватель, буржуй. Но, отмечал про себя всякий, кто еще мыслил, на десять конченных – четыре-пять непременно заворовавшихся красноармейцев или чекистов.
Чека расправлялась не старинным российским манером, не глумясь, не взбадривая себя криком, чтоб озлить ленивую душу; она расправлялась дельно, как сапоги тачала, как ткала полотно, как вбивала гвозди.
III
Гражданская война уже полыхала по всей России.
Российская республика Советов, власть Совдепов, как ее именовали красные, или Совдепия, как ее именовали белые, съеживалась на географической карте.
Шла ожесточенная война за хлеб для республики.
Германцы, нарушив мирный договор, заняли Украину.
С юга, с казачьих краев, шла на Москву, чтобы истребить сам корень большевистского зла, Добровольческая армия Алексеева – Корнилова, а затем Деникина – Краснова.
Москва разослала директивное письмо всем красным войскам – о поголовном уничтожении казачьей верхушки, вплоть до детей, женщин и стариков, чтобы сама мысль о сопротивлении Советской власти каралась беспощадно и неотвратимо.
В самой Москве возникали заговоры, которые подавляла Чека.
Бухарин поражался упрямому непониманию многих интеллигентов – тех самых, которые до революции если не участвовали в революционном подполье, то по крайней мере сочувствовали ему и даже помогали,- многих интеллигентов, которые теперь, в тяжелые для республики времена, если не выступали против, то по крайней мере осуждали действия новой власти.
Люди эти добирались до Бухарина, чтобы напомнить ему, что и он ведь был депутатом Учредительного собрания, разогнанного большевиками.
Бухарин был тверд и несокрушим:
- Нас пугали гражданской войной, не понимая, что именно гражданскую войну нам и нужно! Не мелкобуржуазными пошлостями вроде постепенной демократии или чистой демократии, как любят говорить все эти Черновы, Каутские, Мартовы и прочая накипь, решается вопрос: кто кого. На свою чашу весов мы честно положили голоса избирателей. Но если она по воле несознательных или недостаточно сознательных масс не перевесила, мы добавили на свою чашу гражданскую войну. Нам некогда было ждать, пока поднимется сознание масс. Наша задача – взять власть от имени пролетариата и тогда уже без всяких помех повышать это сознание… И мы взяли власть и дальнейшие события подтвердили нашу правоту! Гражданская война в разгаре. Она началась разгоном «учредилки» и продолжается с неоспоримым нашим успехом!
- Гражданская война в России началась при Гостомысле.
- Оставьте ваши каламбуры!
- Это не каламбур! Вы не развязали гражданскую войну, а только подогрели, разгорячив ее. Вы ничего нового не придумали. То, что происходит, это – Россия, а не социализм. И эта война никогда не кончится. Брат против брата – это сущность России. Маклаков против Маклакова, Муравьев против Муравьева, наконец, Плеханов против Плеханова…
- И пусть бы они все друг друга перестреляли – невелика беда!
- Но теперь друг в друга стреляют мужики! Мастеровые! Семьи разделились на красных и белых…
- И прекрасно! И пусть стреляют! Наша победа заключается в том, что красный стреляет первым и без разговоров! А белый судачит, вроде вас! А пока он судачит, в него можно пять раз выстрелить!
Говорят, сам Бухарин никогда не выстрелил ни разу. Говорят, он ни разу даже не видел, как падает человек от выстрела в упор.
Среди большевиков, управляющих государством, стали раздаваться голоса, требующие унять ЧК.
Член коллегии Наркомюста Крыленко требовал правовых решений, когда дело идет о жизни и смерти граждан республики.
Но молодые чекисты горели ненавистью к классовому врагу.
Вообще революционеры не были узко специализированы на тех участках, которые им достались по указанию правительства или партии. Сегодня революционер мог ведать народным комиссариатом, завтра быть комиссаром воюющей армии, послезавтра – председателем губисполкома, затем возглавлять отдел в Совнархозе, управлять заводом и снова быть народным комиссаром или полпредом в иностранном, то есть капиталистическом государстве.
Бухарин был редактором «Правды», и ответственным работником Коммунистического Интернационала, и революционным писателем и присутствовал на коллегиях Чрезвычайной комиссии.
Он слушал, что говорят чекисты…
- Крыленко нужно шлепнуть! Сколько ему заплатила контра? Смотри, что он пишет: «Я несколько раз задавал себе вопрос и внимательно перечитывал декреты, ища права за ВЧК расстреливать без суда или налагать какие бы то ни было иные наказания, и такого права не нашел. Его нет и не может быть…» Вот что он пишет! «Судебная власть должна внедрить в сознание граждан и учреждений, что если есть спор, то есть и авторитетный суд, который этот спор разрешит… Вся борьба с преступлениями должна быть подчинена революционным трибуналам, народным судам и следственным комиссиям…» Вот что он пишет!
- Ну правильно пишет…
- Правильно? Он же – шкура! Может, ему еще присяжные нужны?
- Да погоди ты… ЧК расстреливает любого, кто к ней попадет…
- Мало! Мало туда попадают! Мы совершили небывалую революцию! Не-бы-ва-лу-ю! Враг всюду! В каждом из нас сидит враг! Кто, кроме ЧК, справится? Общей отрицательной чертой всех ваших трибуналов является именно мягкость приговоров и их несоответствие политическому моменту! Крыленко требует, чтобы его Наркомюсту подчинялась ЧК! Что он – сдурел? Или, может быть, хуже? Держать при своих разгильдяях ЧК? Наряду с трибуналами, в которых засели кислые интеллигенты? Вот мнение товарища Дзержинского, с которым не может не согласиться всякий, кому дорога революция,- сохранить за ЧК право революционной расправы! А если вам некуда девать трибуналы и суды – пускай они вливаются в ЧК! Она хоть научит их революционной бдительности! ЧК должно быть предоставлено исключительное право внесудебной расправы…
- Право – расправа… Есть власть или нету? А если есть власть – у нее должны быть законы.
- Вот она, власть! Маузер! Не-бы-ва-ла-я! А законы ее вот здесь (постукал ногтем по вороненому магазину), в этой обойме!
- Ой, попадешься ты под этот закон… Как запоешь?
- Я попаду?!
- Ладно, спрячь игрушку… Мы – власть…На нас смотрят…
- Кто на нас смотрит? Буржуазная контра на нас смотрит?
- В том числе…
- Плевал я на буржуазную контру…
- Проплюешся… Вон Чичерин фрак надел… Ты бы небось в пулеметных лентах явился бы…
- Явился бы! Больше толку было б!
- Ну-ну…
- Ты не нукай! На нас пролетариат всего мира смотрит! Фрак надел! Ну и что, что надел? Надо было обдурить буржуев – надел…
- Вот-вот… Обдурить…Власть мы, дурья голова, власть… Нам законы нужны, порядок, вера в нас нужна… Много ли ты террором добьешься?
- Революция это и есть террор!
- Ну и долго ты будешь наганом махать?
- Пока не победим…
- Ну а когда победим?
- То-то – когда… С такими, как ты с твоим Крыленкой, видать, не скоро…
- Ну что ж…Поставь меня к стенке… Я привыкший… Меня в пятом году за «Потемкина» уже ставили… Дурья твоя голова… Мы земли хотели… Сеять, пахать… А за это нас к стенке… Теперь землю взяли… В самый раз о законах подумать… А ты опять – к стенке… Что же, от твоего революционного маузера помирать веселее?.. Нет, братишка, нам по первым порам хоть видимость законов нужна… Худой суд все же лучше доброй внесудебной расправы… Вот пишут: для того чтобы приговор был беспощадным, необходимо предоставить ЧК и президиумам местных Совдепов право мотивированного протеста против мягких приговоров… Да… Опять за рыбу гроши… Но видишь, братишка, уже привлекают Совдепы. То есть, Советскую власть…
- Правильно! Надо и Совдепы подчинить чеке!
- Так, может быть, все ей подчиним?
- Может быть, и подчиним!
Набрякшие неизбывным, сверхчеловеческим страданием глаза Дзержинского проникали вглубь души сатанинской понятливостью.
Он стоял тощий, длинный, в бурой солдатской косоворотке, подпоясанной старым офицерским ремнем с двумя язычками в пряжке. Рубец ширинки синих диагоналевых штабных бриджей проступал сквозь туго затянутый за спину короткий подол. Руки, схватившись сзади, разворачивали небольшую грудь с двумя дышащими нашитыми второпях карманами. Бороденка удлиняла узкое лицо, торча вперед с выпяченного подбородка, с выбритых желтых скуластых щек. Он стоял и смотрел в каждого, вглядывался, сверлил душу допытывающимися глазами.
- Контрреволюционная сволочь, – вдруг резко, высоко вскрикнул он, – прячется в наших рядах! Сегодня утром мы расстреляли двенадцать мерзавцев! – Шагнул вперед, не отрывая взгляда от каждого, от всех сразу. – Среди них – два красноармейца и четыре работника Чрезвычайной комиссии! Мы публикуем списки расстрелянных, чтобы народ видел наш позор! Мы будем публиковать эти списки и будем расстреливать до конца! Революционная расправа без пощады, без суда, на месте преступления, невзирая на лица – прерогатива Чрезвычайки! И мы не отдадим этой прерогативы, пока не установим твердый революционный порядок!
Страдающие глаза его будто слегка успокоились, отпустили сидящих перед ним, он разнял руки из-за спины, пощупал длинными пальцами карманы и вдруг усмехнулся:
- Некоторые товарищи требуют подчинения Чрезвычайной комиссии Народному комиссариату юстиции.
Усмешка вспорхнула с острого лица его, как не бывала, и снова глаза набрякли страданием:
- Что это? Недоумение?
Он вглядывался в каждого, дожидаясь ответа нетерпеливо, беспощадно. Не дождался, ответил сам, кинув вперед пронзающий палец:
- Это наивность!
И шагнул вперед разъяснять:
- Они хотят благодушествовать в судах, которых еще нет и не может быть, пока горит земля под ногами пролетарской революции! Они хотят подменить классовое чутье пролетариата мелкобуржуазным словоговорением в то время, когда голод костлявой рукой сжимает наше горло! – Схватился ладонью за длинную шею. – В то время, как изнутри нас разъедает внутренняя контрреволюция! Что они – сошли с ума?!
Не глядя ни на кого, подошел к окну, заложил руки за спину, задрал бородку, томя тишиною.
И вдруг опять с усмешкой повернулся, не разнимая рук:
- Товарищ Крыленко убеждает нас главным своим доводом: как будто мы не знаем, что такое человеческая жизнь! Довод странный в устах революционера, марксиста! Классовая борьба стоит выше человеческой жизни, ибо она ставит целью полную свободу класса, всего класса, полностью и безраздельно!
И опять, без усмешки, кулаком в воздухе, как пестом в ступе, определяя слова:
- Чрезвычайка не убивает! Чрезвычайка казнит! Преданные делу Чрезвычайной комиссии революционные каратели знают, что такое человеческая жизнь, хотя бы потому, что они неоднократно лишали жизни врагов, подвергая опасности свою жизнь! Лишение жизни через казнь есть высшая мера социальной защиты! Революция обороняется! Это ее право перед современностью и обязанность перед будущим! Мы исполнители революционной воли победившего пролетариата!
И, страдающим взором впиваясь в каждого, шагнул вперед ко всем сразу:
- Пусть каждый из вас приведет в исполнение хотя бы один смертный приговор, чтобы взвесить цену человеческой жизни!
IV
Должно быть, никакое государство не знало такой лавины теоретических споров, какая навалилась на первое в мире государство рабочих и крестьян.
Это произошло потому, что судьба этого государства сделалась судьбою мирового рабочего движения.
Еще пять-шесть лет назад деятели этого движения, его организаторы и лидеры не могли даже вообразить, что возникнет детище из теоретизирований, из представлений, и возникнет прочно, как государство, претендующее на целую шестую часть земного шара.
Государство это оказалось не таким, как думали одни из них, и не таким, как думали другие из них, и почти таким, как думали третьи.
Но оно было.
Оно стояло прочно, и отбивалось от белых, и отбивалось от мирового империализма, и обещало даже одним своим реальным существованием быть маяком для пробуждающихся от вековой спячки колониальных народов, для объединяющихся против капиталистической эксплуатации трудящихся развитых капиталистических стран.
Это государство одним своим существованием доказывало ползучей, отстающей от исторических событий западной социал-демократии, что во вчерашних с нею спорах большевики-ленинцы сегодня оказались правы.
Не дожидаясь мировой революции, не ориентируясь на страны развитого капитализма, они в отсталой аграрной полуфеодальной стране нашли путь, по которому немногочисленный российский пролетариат повел весь мир к социализму, а там – и к коммунизму.
Коммунистический Интернационал – не Второй, соглашательский, не Второй с половиной – ни то ни се, а Третий, революционный, истинный, обосновался в Москве прочно и несокрушимо.
Со всех концов света – легально, нелегально, под чужим именем, инкогнито, вовсе безымянно – съезжались в Москву, в Коминтерн, представители рабочего движения всех стран – коммунисты, левые социалисты, деятели профсоюзного интернационала, крестьянского интернационала, интернационала пролетарской молодежи.
Они спорили, горели очами, ниспровергали или возвеличивали революционные авторитеты, определяли сроки революций в своих странах или осуждали поспешность русской революции. Одни стояли правее, другие – левее, одни стояли за Троцкого, другие поддерживали Зиновьева, третьи солидаризировались с Бухариным, но все верили: не сегодня завтра Октябрь перешагнет через рубеж.
Российская коммунистическая партия (большевиков) была лишь равноправной фракцией Коминтерна, и это поддерживало уверенность в коммунистическом, пролетарском равноправии.
Для простых советских людей коминтерновцы были прежде всего гости, прежде всего представители угнетенных классов, которые прибыли из стран капитала, где нещадная эксплуатация истязает трудящихся, лишая их самого необходимого- пищи, одежды и крова.
В Коминтерне они спорили и противостояли друг другу в дискуссиях. Здесь же, вне Кремля, это были желанные гости пионеров, комсомольцев, профсоюзников, рабочих. И все стремились оказать им революционное пролетарское гостеприимство. Повязать галстук, избрать в почетный президиум, направить в редкую по тем временам санаторию – кузницу здоровья и одеть, обуть, накормить от своих скудных припасов.
Имена их и партийные клички были яркими, их знали все активисты. Речи их горячо обсуждались, и некоторые положения тех речей снисходительно оправдывались тем, что товарищи прибыли из отсталых контрреволюционных капиталистических стран, где буржуазное влияние еще сильно действует на обманутый пролетариат.
В те времена иностранная – главным образом почему-то немецкая – речь звучала в Москве, не только в бывшем Метрополе или в бывшем Национале, как дома…
Как всякий талантливый человек, Бухарин обладал не только хорошим глазом, но и чутким ухом. Способность его к языкам была какой-то веселой, открытой. Он не столько изучал язык, сколько играл в него, приобретая все новые и новые навыки в игре. Возможно, пристрастие его к поэзии требовало придирчивой четкости слова, фразы, термина.
Русский язык менялся под влиянием революции. Слова приобретали новое значение. Но революция внедрялась не только в русский язык – она проникала в языки иностранные, насыщая их словами революционного происхождения. Было похоже, что русская революция, выпестованная не без помощи французской и немецкой стилистики, отдавала Западу долг.
Появилось какое-то странное слово «блат», русское по всем правилам склонения, но, несомненно, происходящее от иноземного корня. Слово это все чаще произносили работники распределителей, к которым приписывали приезжающих иностранных товарищей, чтобы они могли в условиях временных трудностей военного коммунизма получать предметы первой необходимости.
Работники распределителей говорили гостям, говорили громко, почти кричали, простодушно полагая, что, чем громче скажешь, тем понятнее будет:
- Блат у тебя есть? Показывай блат.
Бухарин очень смеялся, когда сообразил значение нового слова.
Один австрийский товарищ, краснея и смущаясь, показал Николаю Ивановичу на свои разбитые сапоги:
- Гебен зи мир битте айне бляте… Их габе каине шуэ…
Так вот откуда этот самый «блат»! Это же просто – лист по-немецки! Дас блат!
Бухарин написал записку в распределитель от имени Коминтерна и поделился с австрийским товарищем своим языковым открытием. Товарищ тоже смеялся:
- Данке шён, либер геноссе Николас… Без этого открытия я бы ходил босиком…
- На войне как на войне,- веселился Бухарин,- на войне нужен пароль, чтоб узнать, кто – свой, кто – чужой! Даешь блат – гут, не даешь блат – шлехт! Прекрасная апелляция в период разрухи и товарного кризиса! Прямо тебе – сезам откройся!
Бухарин смеялся. Товарищ этот тоже смеялся, пряча записку – лист – дас блат.
Теперь тогдашние споры об облагодетельствовании трудящихся масс, как и имена тогдашних гостей, стерлись из памяти и сделались достоянием только историков, да и то не всех.
Но кое-что из тех лет в памяти осталось.
Сталин, например, считал, что если Российская коммунистическая партия (большевиков) оплачивает проезд и суточные зарубежным гостям, так положение ее в Коминтерне не такое уж равноправное.
Это мнение в те времена считалось циничным…
V
Двадцать пятого сентября девятнадцатого года в Леонтьевском переулке, в особняке, который до революции принадлежал графине Уваровой, а теперь в нем находился Московский комитет Российской коммунистической партии (большевиков), в девять часов вечера раздался двойной взрыв какого-то сильного взрывного устройства.
Зал, переделанный из покоев графини, был набит до отказа. Заседание шло к концу, когда подоспел секретарь Московского комитета Загорский, который ездил по районам и опоздал. Загорскому пришлось протискиваться сквозь тесные ряды стульев и скамеек.
Бомба влетела в окно, громко треснула, но не взорвалась. Загорский схватил ее, чтобы выкинуть обратно, и в этот миг взрыв, как взрыв снаряда, влетевшего в окоп, сотряс здание…
Из газет.
«Вчера около 9 часов вечера в Леонтьевском переулке была брошена бомба в здание Московского комитета Российской коммунистической партии, где в этот вечер происходило собрание ответственных партийных работников.
По словам очевидцев, бомба была брошена в окно второго этажа, где было заседание, со стороны внутреннего двора.
Сила взрыва была такова, что даже в корпусах здания Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов, выходящих фасадом в Чернышевский переулок, полопались в окнах стекла.
Присутствовали: Бухарин, Стеклов, Ольминский, Загорский, Сафаров, Смидович, Петровский, Преображенский, Ярославский, Рязанов и целый ряд ответственнейших рабочих коммунистов из районов.
Убиты: Кропотов – член Московского Совета, Загорский – секретарь МК, Аня Халзина из МК и трое неопознанных.
Тяжело ранены: Сафаров, Сафронов, Глузкина, Рейнштейн, Катя Белая.
Легко ранены, отделались легкими ушибами: Бухарин, Стеклов, Ольминский, Белов, Кицис, Розенштейн, Фонченко и др.
На место взрыва явился в полном составе пленум Московского Совета во главе с Каменевым».
Воззвание председателя Комитета обороны Каменева:
«Страшное наказание понесут те, кто рассчитывал одним ударом уничтожить вождей московского и всероссийского пролетариата. Пусть все товарищи рабочие станут на свои боевые посты. Опираясь на них, Комитет обороны вырвет с корнем измену и предательство в столице Советской России и уничтожит врагов пролетарской диктатуры».
В полу большого зала – брешь четыре аршина в ширину. Две балки пол-аршина в сечении переломаны, сорвана дверь, лужи крови, разбитая в щепы мебель.
Со слов очевидцев, вопреки ходившей вчера по городу версии о взрыве двух бомб, можно заключить, что бомба была одна, но два значительно разной силы удара объясняются тем, что бомба взорвалась не сразу. Сначала треск ударника, после чего – шипение горючих веществ, и между ударом ударника и взрывом бомбы прошло 30 – 40 сек. В течение этих мгновений многие могли бы выйти из зала, но это оказалось затруднительным, так как дверь открывалась в зале на себя и у дверей образовалась пробка, замедлившая выход из зала. Этим объясняется значительно большее число пострадавших.
Люди Московского Совета подоспели, когда вокруг особняка уже собралась толпа и добровольцы с милиционерами и санитарами пробирались по лестнице наверх – спасать.
Там, наверху, кто-то догадался затеплить свечу. Трупы или раненые лежали поперек высаженной наружу двери.
Бухарин смотрел на липкую от крови руку.
Преображенский крикнул ему:
- Рукопись цела!
В стонах, в криках, в испуганном говоре Бухарин не расслышал, не понял.
Преображенский (прижимая к себе портфель):
- Рукопись цела!
- Какая рукопись?!
- Наша! «Азбука коммунизма»!
- А… Черт с ней! Напишем новую!
- Что у вас с рукой?
- Пустяки…
Из газет:
«Следственная комиссия: от Всероссийской чрезвычайной комиссии – Мороз, от Московской чрезвычайной комиссии – Глузман, от президиума Моссовета – Рогова.
Телефоны ревтрибунала (Солянка): 2-18-64 и 5-56-16. Являться с показаниями от 12 до 2 дня ежедневно».
«Место взрыва, двухэтажный особняк, где помещается МК,- бывший графини Уваровой, по-видимому, хорошо было известно злоумышленнику».
В «Правде» заметка «Беспечность»:
«- А Бухарин там был?
- Как же! Говорят, он легко ранен.
- Ранен, говоришь? – тревожно спросил возмутившийся беспечностью.
- Скажем раненым товарищам, чтобы скорее выздоравливали!
- Скажем вождям, что мы на себя берем их охрану!»
Бухарин получил письмо:
«Дорогой товарищ! Ты жив, но предательская рука наемника издыхающего капитала ранила тебя, который всю свою молодую жизнь отдал за освобождение тружеников, сегодня за них же пролил кровь; но ты, такой близкий и дорогой нашему сердцу, остался среди нас. И мы говорим тебе: веди нас к намеченной тобою дороге, мы все, как один, идем за тобою, и мы клянемся тебе нашей верой в светлое будущее, что жестоко отомстим за тебя и за убитых товарищей, которых вырвали из наших рядов кровожадные звери. Вечная память убитым товарищам, и да здравствует наша светлая идея, которую никогда никому не убить. Да здравствуют наши дорогие вожди, а с ними и ты, дорогой товарищ!»
Резолюция совместного заседания Московской рабочей инспекции с представителями районов:
«Чтобы покончить гражданскую войну, необходимо раздавить до конца буржуазию, разбить наголову ее агентов Деникина, Колчака и проч.
Московская рабочая инспекция призывает всех рабочих к оружию в ряды Красной Армии. Необходимо скорее раздавить буржуазию. Каждый час промедления несет рабочим тягчайшие муки голода, вырывает из его рядов сотни и тысячи товарищей.
Московская рабочая инспекция, насчитывающая в своих рядах тысячи рабочих, окажет Советской власти большую помощь в деле обнаружения всех скрытых белогвардейцев, которые примазались к Советской власти и ведут тайную борьбу с нею. Все обнаруженные предатели должны немедленно понести суровую кару.
Московская рабочая инспекция от лица рабочих предупреждает все органы власти, если она не будет решительно, беспощадно и быстро расправляться с обнаруженными белогвардейцами, агентами буржуазии, шпионами, привлекать эти органы власти к суровой ответственности, как за измену рабочему делу!»
На третий день в «Известиях» заметка Бухарина «Барон и рабочий»:
«Покушение на наших товарищей было актом весьма «благородным». Убиты из-за угла женщины и девушки; ранена одна беременная женщина, котор. тут же родила; оторваны ноги и расшиблены черепа у нескольких рабочих, и мозги самых передовых людей нашего времени смешаны с кучей мусора, песку, щебня от взорванного здания. Приемы благородные. Но только наивный человек будет удивляться тому, что метание бомб в беременных женщин совместимо с гуманными взглядами кадетской интеллигенции, которая издавна славилась своим высоким идеализмом. В самом деле, ведь почтенная компания из «Национального Центра» является правой рукой Юденича. А читатели, вероятно, не забыли, что генерал Юденич является вождем «Лиги убийц», которая даже за границей действовала фомкой, ядом, кинжалом и мертвой петлей.
Если Юденич имел в Петербурге под своей пяткой «Национальный Центр», то почему ему не иметь и «Лигу убийц» на территории Москвы? Она была бы удачным дополнением к кадетским профессорам и генеральским заговорщикам.
Мы нисколько, ни капли не удивляемся приемам кадетской борьбы. Осенние мухи кусаются больно. И вовсе немудрено, что так борются последыши российского капитала.
Раскрытие заговора на наших друзей показало с невероятной силой, что против рабочего стоит барон и князь, а против барона и князя стоит рабочий.
Барон Штромберг, князь Оболенский, князь Андронников, князь Долгоруков – вот вам одна сторона баррикады. Рабочий Разоренов, рабочий Титов и т. д.- вот другая сторона ее».
Бухарин поторопился насчет кадетской интеллигенции, метающей бомбы в беременных женщин. Бомбу кинули не князь с бароном и не Юденич с «Лигой убийц», которая могла бы существовать и в Москве. Бомбу кинули эсеры-боевики, которые соответственно революционным понятиям считали, что если большевики расстреливают, так можно кидать бомбы в большевиков.
Логика была настолько ясна, что Бухарин, когда боевиков изловили, требовал избавить их от казни. Он казнил словом, но, должно быть, ни разу не выстрелил пулей. Его занимала полемика, он возмущался уже не бомбой, а тем, что боевики обвиняли большевиков в предательстве идеалов революции и в том, что большевики, по мнению эсеров-боевиков, превратились в буржуазную группировку.
Бухарин сказал:
- Если мы уже выродились, если мы представляем из себя буржуазную группировку, то объясните мне тот исторический ребус, что все капиталистические государства идут на нас ершом, но с партией эсеров кокетничают во все четыре звериных глаза. И вот объясните мне тот поразительный исторический ребус, что мы, буржуазная группировка, ненавидимы всей буржуазией, а вы, пролетарская группировка, получаете деньги из карманов всех капиталистических властей!
Трудно было найти оскорбление для революционера большее, чем подозрение в том, что он получает деньги из буржуазного кармана. Через такое подозрение до революции прошли и большевики и эсеры, потому что в их подпольной среде тучами толклись платные провокаторы охранки, то есть как раз – по их понятиям – буржуазии. Трудно, было найти обвинение более тяжкое, чем связь с капитализмом.
Но капитализм в России уже не существовал. Поэтому Троцкий нашел, как припечатать подсудимых эсеров-боевиков окончательно:
- Когда боевики убедились, что конец шнура от их бомб в руках англичан и французов, они с ужасом отшатнулись.
Революционер понимал, чем пронзить революционера. Страх перед зачислением в предатели был велик, и зачисление в предатели уже с первых лет сделалось основным оружием в идейной борьбе. Это оружие будет совершенствоваться. Первым испытает его на себе Троцкий. Он окажется агентом всех капиталистических разведок. Потом это оружие убьет Бухарина.
В тридцать восьмом году о Бухарине велено будет писать, что он – мастер черных дел, организатор шпионажа и руководитель чудовищного заговора против Советского государства.
В тридцать восьмом году художник Борис Ефимов нарисует двухголового пса (одна голова – Бухарин, другая – Троцкий). Пес будет бешеный, поскольку из пастей его валит пена. У него будет все четыре звериные глаза – два в очках, два без очков. И еще от ошейника этого пса будет тянуться поводок (шнур?), тянуться до руки в рукаве, на котором видна надпись «гестапо». Называться это будет «Правотроцкистское чудовище».
Но это будет в тридцать восьмом году. А пока, в девятнадцатом, Бухарин писал в некрологе:
«Загорский погиб из-за того, что он хотел выбросить шипевшую бомбу. Его разорвало «в упор». Ему не удалось спасти других. Он пришел к самому концу заседания. Но этот конец стоил ему жизни. Загорский был у меня за день до смерти, и я, как сейчас, помню его смеющееся лицо. «Выживем, Николай, все будет хорошо»,- вот были его последние слова…»
VI
Инженер Пастухов возвратился все-таки в Москву.
Нет, белая армия не вернет старое время. Оно погибло.
Но Россия должна жить.
Деникинский стан тяготил инженера Пастухова каким-то удручающим противоречием. Законы, издаваемые Особым совещанием – то бишь правительством будущей России, освобожденной от большевиков,- писаны были как будто социалистами: так демократически они выглядели. Но суть деникинского движения была карательной, мстительной, словно никакой задачи, кроме как вырезать очередной большевистский ревком, перевешать очередной большевистский Совет, у белой армии и не было.
Союзники, Антанта, хотели хаоса в России, чтобы потом прийти и володети. Так понимал инженер Пастухов, ибо был он русским инженером, для которого Россия представляла собою непочатый край деятельности. Россия требовала мостов, заводов, машин – ума, знаний, рук.
Большевики тоже не радовали инженера Пастухова. Мечтатели, фантазеры, энтузиасты, они еще наломают дров своим безудержным невежеством, верхоглядством, террором и демагогией. Инженер Пастухов был разъедаем желчью, однако странствия по разбитой, развороченной стране меж белых и желтых, красных и зеленых все больше убеждали его, что комиссары откатаются на своих тачанках, отстреляются, откричатся на митингах и займутся делом, потому что у них есть идея – дикая, странная, противоестественная, но все-таки требующая какого-то порядка в стране, какой-то державной последовательности, связанной не с дурацкой мировой революцией, а с ощущением себя государством. А народ, получивший землю, все равно из каких рук, хоть из большевистских, непременно станет эту землю пахать.
Но Деникин наступал на север, и затягивание этой бессмысленной братоубийственной войны удручало инженера Пастухова.
Под Курском инженер Пастухов оказался на красной стороне вместе с кучей каких-то мешочников.
Красные, должно быть, готовились к отступлению.
Инженера Пастухова арестовали было, но арестовали как-то лениво. Подлетел на коне усталый кожаный человек, присмотрелся, крикнул:
- Дмитрий Петрович! Вы откуда взялись?
- Домой иду… В Москву,- сказал инженер Пастухов, не разглядывая этого человека.
- Товарищи! – закричал с коня человек.- Это великий русский изобретатель! Он вырвался из кровавых лап белых офицеров и промышленного капитала, чтобы все его изобретения служили мировой революции, а не эксплуататорам! Беречь, как зеницу ока!
И ускакал.
Инженер Пастухов сидел в какой-то пустой саманной хате, пропахшей гарью – будто тушили костер, плеснув из ведра. В хате был только стол, покрытый старыми газетами, и лавка.
Инженер Пастухов мучительно вспоминал, кто этот кожаный человек. Вошел красноармеец, поставил небольшую лампу с закопченным стеклом:
- Должно, продержимся… А в случае чего – скажу…
Инженер Пастухов привыкал к неяркому свету, стал от нечего делать рассматривать буквы на прожженной в нескольких местах газете.
«…Ваш доклад о специалистах… подавить крики возмущения»,- прочитал инженер Пастухов и пригляделся к газетке. Выгоревшее место не читалось, но бог с ним, и так ясно: крик возмущения теперь по всей России – вот и еще один кричит.
Инженер Пастухов махнул про себя рукой, поглядел на мешочек с крупицей (гречиха, нелущеная, с землею), подумал – если сварить, будет к салу вместо хлеба. Сам шмат сала – немалый, фунта три – придавил газетку. Сало было старовато – годика два пролежало в погребе: хохлы запасливы. Крупная желтая соль пропирала сквозь тугую холстину, пропитанную тяжелым лоем. Золотой червонец отдал! Баба тискала белыми зубами монету с царским ликом – не обманная ли?
И снова в газетку – кто же все-таки возмущается? Читать не хотелось большевицкую грамоту – без ера, спасибо ерь не выкинули, чужой язык стал, будто не русский, будто для потехи. А как же потеху по-нынешнему писать приказано? Неужто без ятя? Игрушки играют или как? Небывалая власть!
«Неужели вы не понимаете,- читал инженер Пастухов,- что ни один честный специалист не может, если в нем сохранилась хоть капля уважения к самому себе, пойти работать ради того животного благополучия, которое вы собираетесь ему обеспечить?»
Вона как! Это кто ж тебе, дураку, собирается предоставить животное обеспечение? Пишут же всякий вздор. Ну-с, дальше…
«Неужели вы так замкнулись в своем кремлевском одиночестве, что не видите окружающей вас жизни, не заметили (без ятя-то!), сколько среди русских специалистов имеется, правда не правительственных, коммунистов, но настоящих тружеников, добывших свои специальные познания ценой крайнего напряжения сил…»
«Гимна-зи-и-ист,- протянул про себя инженер Пастухов,- гимнази-и-ист… Слова будто бы старые, известные, так витийствовали в «Речи», а написаны поспешно, на новом языке!»
«…Не из рук капиталистов и не для целей капитала, а путем упорной борьбы с убийственными условиями студенческой и академической жизни прежнего строя».
«Прежняго» надо писать! «Крайняго»! Ну что за народ! Едва буки-веди превзойдут – сразу серчать! Каждый – Иеремия! А конторщика – не найти! Да, не найти… А и не надо по нынешним временам.
Инженер Пастухов даже удивился, глянул на лапти – к чему ему теперь конторщики? Конторщики ныне в комиссары пошли – серчать, документы требовать, к стенке ставить! Путем упорной борьбы с убийственными условиями старого строя… Ну нету уже того строя, и капиталистов нету, и капитала нету! Ничего нету! Вон за три фунта сала царскую головку отдал! Довитийствовались! Будьте ж довольны! Нет! Опять серчает! На прежний строй серчал, теперь спохватился на этот серчать! И с желчью, шельмец! Кремлевское-де одиночество! Не видите, мол, жизни!.. Ну Златоуст! Это когда же власть в России жизнь видела? Постой… Да ведь он никак на самого серчает!
Инженер Пастухов кинулся глазами к прожженному месту и, действительно, разобрал – «Открытое пись… ени-ну». Ему! Как же так? И тот – долой капиталистов, и этот – долой капиталистов, а не помирились. Ну-с, чего же ему теперь надо от нового строя, коли старый был не по душе? Инженер Пастухов заинтересовался и положил себе прочитать до конца прилежно.
«Эти условия не улучшились для них при коммунистической власти (для меня это не совпадает с понятием о коммунистическом строе). На этих самых настоящих пролетариев, хотя и вышедших из разнообразных классов, служивших трудящемуся брату с первых шагов сознательной жизни и мыслью, и словом, и делом,- на них, сваленных вами в одну зачумленную кучу «интеллигенции», были натравлены бессознательные новоявленные коммунисты из бывших городовых, урядников, мелких чиновников, лавочников, составляющих в провинции нередко значительную долю «местных властей», и трудно описать весь ужас пережитых ими унижений и страданий».
Инженер Пастухов отвернулся от газетки. Ну люди! Кто ужасается-то? Метнул глазами к подписи – Дукельский, профессор… Умная голова! Небось Маркса читал, кукиш казал, студентам потрафлял… Чего ему страдать? Куда городовым-то на Руси деваться, кроме как в городовые?
«Постоянные вздорные доносы и обвинения, безрезультатные, но в высшей степени унизительные обыски, угрозы расстрела, реквизиции и конфискации, вторжение в самые интимные стороны личной жизни (требовал же от меня начальник отряда, расквартированного в учебном заведении, где я преподаю, чтобы я обязательно спал с женой в одной кровати)».
Инженер Пастухов рассмеялся вслух.
«Вот обстановка, в которой пришлось работать до самого последнего времени многим специалистам высшей школы. И все же эти «мелкие буржуи» не оставили своих постов и свято исполняли взятое на себя моральное обязательство сохранить, ценою каких угодно жертв, культуру и знание для тех, кто унижал их и оскорблял по наущению руководителей. Они понимали, что нельзя смешивать свое личное несчастие и горе с вопросом о строительстве новой лучшей жизни, и это помогло и помогает им терпеть и работать».
«Но, верьте, из среды этих людей, которых вы огульно окрестили буржуями, контрреволюционерами, саботажниками и т. п. только потому, что они подход к будущему социалистическому и коммунистическому строю мыслят себе иначе, чем вы и ваши ученики, вы не купите ни одного человека той ценой, о которой вы мечтаете. Все же «специалисты», которые ради сохранения шкуры пойдут к вам, они пользы стране не принесут. Специалист не машина, его нельзя просто завести и пустить в ход. Без вдохновения, без внутреннего огня, без потребности творчества ни один специалист не даст ничего, как бы дорого его ни оплачивали. Все даст доброволец, работающий и творящий среди уважающих его товарищей-сотрудников в качестве знающего руководителя, а не поднадзорного, охраняемого комиссаром из коммунистов урожая 1919 года».
«Если вы хотите, чтобы у вас были не «специалисты» из-за окладов, если вы хотите, чтобы новые честные добровольцы присоединились к тем специалистам, которые и теперь кое-где работают с вами не за страх, а за совесть, несмотря на принципиальное расхождение с вами по многим вопросам, несмотря на унизительное положение, в которое часто ставит их ваша тактика, несмотря на беспримерную бюрократическую неразбериху многих советских учреждений, губящих иногда самые живые начинания,- если вы хотите этого, то, прежде всего, очистите свою партию и ваши правительственные учреждения от бессовестных Mitläufer’oв, возьмитесь за таких рвачей, авантюристов, прихвостней и бандитов, которые, прикрываясь знаменем коммунизма, либо по подлости расхищают народное достояние, либо по глупости подсекают корни народной жизни своей нелепой дезорганизаторской возней».
«Если вы хотите «использовать» специалистов, то не покупайте их, а научитесь уважать их как людей, а не как нужный вам до поры до времени живой и мертвый инвентарь.
М. Дукельский, профессор Воронежского сельскохозяйственного института».
«Письмо злое и, кажется, искреннее,- читал далее инженер Пастухов.- На него хочется ответить.
По-моему, все же таки у автора преобладает личное раздражение, отнявшее способность обсуждать события с массовой точки зрения и с точки зрения их действительной последовательности.
У автора выходит, что мы, коммунисты, оттолкнули специалистов, «окрестив» их всякими худыми словами.
Не так было дело.
Рабочие и крестьяне создали Советскую власть, свергнув буржуазию и буржуазный парламентаризм. Теперь трудно не видеть, что это было не «авантюрой» и не «сумасбродством» большевиков, а началом всемирной смены двух всемирно-исторических эпох: эпохи буржуазии и эпохи социализма, эпохи парламентаризма капиталистов и эпохи советских государственных учреждений пролетариата. Если год с лишним тому назад этого не хотело (частью не могло) видеть большинство интеллигентов, то виноваты ли мы в этом?
Саботаж был начат интеллигенцией и чиновничеством, которые в массе буржуазны и мелкобуржуазны».
«Опять за свое,- подумал инженер Пастухов,- что же это за напасть такая – уразуметь не могу?»
Посмотрел на лапти, вздохнул, стал читать дальше.
«Эти выражения содержат классовую характеристику, историческую оценку, которая может быть верна или не верна, но принимать которую за поносящее слово или за ругань никак нельзя. Озлобление рабочих и крестьян за саботаж интеллигенции неизбежно, и «винить» если можно кого, то только буржуазию и ее вольных и невольных пособников.
Если бы мы «натравливали» на «интеллигенцию», нас следовало бы за это повесить. Но мы не только не натравливали народ на нее, а проповедовали от имени партии и от имени власти необходимость предоставления интеллигенции лучших условий работы. Я это делал с апреля 1918 года, если не раньше. Не знаю, на какой номер «Известий» ссылается автор, но крайне странно человеку, привыкшему заниматься политикой, т. е. разбирать явления с массовой, а не с личной точки зрения, слышать, будто отстаивание более высокого заработка есть непременно недостойное или вообще худое желание «купить». Пусть извинит меня почтенный автор, но, ей-богу, это мне напомнило литературный тип «кисейной барышни».
Допустим, речь шла бы о высоком заработке для особого искусственно подобранного кружка лиц, т. е. такой группы, которая раньше, по общесоциальным причинам, не получала и не могла бы получать более высокого жалованья. Тогда можно бы предполагать правительственную цель «купить» эту группу. Но когда речь идет о сотнях тысяч, если не миллионах, которые всегда получали лучшее жалованье, то каким образом можно, не впадая в тон бешеного раздражения, придирающегося ко всему, усматривать нечто вроде подвоха или вроде «обиды» в защите мысли о необходимости отдавать на известное время пониженные, но все же более высокие, чем средний заработок, оклады?»
«А ведь он – молодец,- подумал инженер Пастухов,- мо-ло-дец… Тот ему – про Ерему, а этот – про Фому! Про Фому! И как это он так закрутил, что правый баран и боднуть не успел, как угодил в виноватые бараны! Молоде-е-ец! И ловко как! Ежели б нищим дали, тогда ясно, купили бы, а ежели не нищим, а прикупленным, то, стало быть,- не купили!.. Осчастливили, стало быть… Хитрит или истинно так разумеет? Должно, хитрит… Умница!»
«Мало того что это вообще ни с чем не сообразно,- читал инженер Пастухов.- Автор сам побивает себя, рассказывая, как о величайшей обиде, об унизительном обращении, про тот случай, когда начальник отряда, расквартированного в учебном заведении, требовал у профессора, чтобы он обязательно спал с женой в одной кровати.
Во-первых, поскольку желание интеллигентных людей иметь по две кровати, на мужа и на жену отдельно, есть желание законное (а оно, несомненно, законное), постольку для осуществления его необходим более высокий заработок, чем средний. Не может же автор письма не знать, что в «среднем» на российского гражданина никогда по одной кровати не приходилось!
Во-вторых. Был ли не прав начальник отряда в данном случае? Если не было грубости, оскорблений, желания поиздеваться и т. п. (что могло быть и за что нужно карать), если этого, повторяю, не было, то, по-моему, он был прав. Солдаты измучены, месяцами не видали ни кроватей, ни, вероятно, сносного ночлега вообще. Они защищают социалистическую республику при неслыханных трудностях, при нечеловеческих условиях, и они не вправе забрать себе кровать на короткое время отдыха? Нет, солдаты и их начальник были правы».
«Мы против того, чтобы общие условия жизни интеллигентов понижались сразу до средних,- следовательно, мы против понижения их заработка до среднего. Но война подчиняет себе все, и ради отдыха для солдат интеллигенты должны потесниться. Это не унизительное, а справедливое требование.
Автор требует товарищеского отношения к интеллигентам. Это правильно. Этого требуем и мы. В программе нашей партии как раз такое требование выставлено ясно, прямо, точно. Если, с другой стороны, группы беспартийных интеллигентов или партийно враждебных большевикам так же ясно изложат свои требования к своим сторонникам: относитесь товарищески к измученным солдатам, к переутомленным рабочим, озлобленным веками эксплоатации,- тогда дело сближения работников физического и умственного труда пойдет вперед гигантскими шагами».
«А где он изложит-то? – усмехнулся инженер Пастухов,- в «Речи»? Или в «Новом времени»? Поди изложи…»
«Автор требует, чтобы мы очистили нашу партию и наши правительственные учреждения «от бессовестных случайных попутчиков, от рвачей, авантюристов, прихвостней, бандитов».
Правильное требование. Мы его давно поставили и осуществляем. «Новичкам» в нашей партии мы не даем ходу. Съезд назначил даже особую перерегистрацию. Пойманных бандитов, рвачей, авантюристов мы расстреливаем и расстреливать будем. Но, чтобы очищение шло полнее и быстрее, надо, чтобы искренняя беспартийная интеллигенция помогала нам в этом. Когда она будет составлять группу лично знакомых друг другу лиц, выступать от их имени с призывом лояльной работы в советских учреждениях, с призывами «служить трудящемуся брату», если употребить выражение открытого письма, тогда муки родов нового общественного уклада значительно сократятся и облегчатся».
Инженер Пастухов дочитал, вздохнул, подумал: «Стало быть, трудящимся отныне велено числить только рабочий люд… Остальные – навоз…»
Подумал, постучал пальцами по прочитанному и снова вздохнул бессильно.
«Трудящиеся, стало быть, ладно… Пускай так… Но никогда еще русская власть не возглашала столь громогласно и – с самого трона! – о ворах и бандитах, о расстрелах и очищениях»,- думал инженер Пастухов.
Он, может быть, заснул бы, примостившись на лавке, но мысли не давали спать:
«Идти ли в Москву после прочитанного в этой случайной газете?
А куда же еще идти, если не в Москву?
Такова планида русского интеллигента – верить в благоразумие народа. Ну отговорятся большевики, ну иссякнет их навязчивая идея делить народ на чистых и нечистых. А дальше что? Не конец же света пришел. Понадобятся еще и этот дурак-профессор, понадобится и он – инженер Пастухов, чтобы строить, делать, создавать».
Его почему-то подбадривало, что он – не дармоед, что завтра отдаст он свое сало в артель – в общую каптерку, на общее пропитание. Должна же у них быть каптерка.
А кто этот кожаный спаситель? Знакомое лицо, а кто – инженер Пастухов не помнил, как ни напрягался.
В хату спешно вошел красноармеец:
- Барин, слышь? Товарищ изобретатель! Собирайся – отходим…
Пулеметы вспороли предрассветную тишину.
Отряд отстрелялся, сбился на дороге.
Раненые стонали на возах.
На отдельном возу – на бричке – лежал убитый спаситель инженера Пастухова. Лежал белый, меловой. Инженер Пастухов ужаснулся: он узнал его, вспомнил. Живым не узнавал, мертвым – узнал: это был мастеровой с Гужона.
Инженер Пастухов снял картуз…
VII
Время написания «Азбуки коммунизма» совпало со временем наступления Деникина на Москву, когда не исключался уход большевиков в подполье и даже печатались фальшивые деньги, чтобы раздать их подпольщикам на нужды борьбы с белыми.
Для материалиста все, что творилось на земле, творилось ради эксплуатации большинства меньшинством. Для материалиста времен военного коммунизма между людьми не было, нет и не могло быть никаких отношений, кроме классовых.
Книги пишет время рукою летописцев.
Время надиктовывало и Бухарину. Но он хотел приподнять завесу будущего, полагая, что слово его останется и после него учить, вразумлять, прикоснется к истине.
Создавался новый мир, невиданный доселе, и все, что составляло мир старый, подлежало истреблению.
Мир делился на прошлое и будущее, минуя настоящее потому, что настоящее было – холод, голод, сыпняк, разруха и война, война, война. Настоящее нужно было преодолеть, оно не шло в счет, оно было навязано победившему пролетариату мировым капитализмом.
Прошлое было тяжким, бездарным, несправедливым. Поэтому все, что рождено было прошлым, подлежало уничтожению или тщательной классовой экспертизе – брать ли в будущее.
Мы раздуем пожар мировой,
Церкви и тюрьмы сровняем с землей.
С тюрьмами приходилось пока подождать, потому что контрреволюция сопротивлялась власти трудящихся и Чека не дремала.
Церкви же действительно нужно было стирать с лица земли. И тому были веские классовые причины.
«Азбука коммунизма»:
«Для коммуниста церковь это – общество людей, объединенных определенными источниками дохода за счет верующих, за счет их невежества и темноты. Общество, связанное с обществами других эксплуататоров, как помещики, капиталисты, связанное с их государством, помогающее ему в угнетении трудящихся и в свою очередь от него получающее помощь и поддержку.
Мораль каждой из религий также предписывает верующим определенное поведение (напр., христианская мораль: «если кто ударит тебя по одной щеке, подставь другую»). Между директивами коммунистической тактики и заповедями религии в огромном большинстве оказывается непримиримое противоречие. Коммунист, отбрасывающий заповеди религии и действующий по предписаниям партии, перестает быть верующим.
В будущем не будет церквей, ни попов, ни монахов, а будут свободные трудящиеся – кто не работает, да не ест,- свободные строители небывалого общества, лишенного эксплуатации человека человеком, свободные граждане, действующие не по религиозным сказкам, а по четким предписаниям партии.
Прошлое оставило победившему пролетариату все гнусные пороки частной собственности. Частная собственность была сметена очистительным вихрем пролетарской революции. И теперь оставалось разъяснить победившему классу всю нелепость и бесчеловечность частной собственности, которая служила ничтожному меньшинству и оберегала его право поступать по своему хотению, а не на пользу угнетенного народа».
«Азбука коммунизма»:
«Если бы знаменитый московский купец Третьяков в один прекрасный момент вздумал спалить свою картинную галерею вместо того, чтобы отдать ее городу Москве, то по законам буржуазного общества его нельзя было бы привлечь к ответственности.
Разумеется, нельзя было. Потому что сама структура буржуазного суда охраняет буржуазию».
«Азбука коммунизма»:
«Это почтенное учреждение руководствуется в своих приговорах законами, составленными в интересах класса эксплуататоров. Таким образом, каков бы то ни был состав суда, он уже заранее ограничен в своих постановлениях томами разных уложений, где подведены итоги всем привилегиям капитала и бесправию трудящихся масс.
Разрушить старый суд может только диктатура пролетариата».
«Азбука коммунизма»:
«Суд пролетарской диктатуры есть суд трудящегося большинства над эксплуататорским меньшинством. Судьи выбираются только из числа трудящихся. За эксплуататорами оставляется лишь право быть судимыми.
Пролетарский суд – суд справедливый».
«Азбука коммунизма»:
«В кровавой борьбе с капиталом рабочий класс не может отказаться от высшей меры наказания… Но чисто объективное сравнение пролетарского суда с судом буржуазной контрреволюции обнаруживает чрезвычайную мягкость рабочих судей в сравнении с палачами буржуазной юстиции».
Пролетарская революция, диктатура пролетариата переменила даже названия, изобретенные буржуазным судом. Смертная казнь, сведенная к единой форме, то есть к расстрелу, именовалась теперь «высшая мера социальной защиты». Общество защищалось от классового врага, уничтожая его.
«Азбука коммунизма»:
«Огромное большинство преступлений, совершаемых в буржуазном обществе, представляет собой или преступления против права собственности, или преступления, связанные так или иначе с собственностью».
С собственностью было покончено. Церковь подлежала сносу как очаг контрреволюционной реакции. Купец Третьяков уже не посмеет и подумать спалить картинную галерею, принадлежащую теперь не эксплуататору, а подлинному творцу всего сущего – трудящимся массам. Суд сделался орудием победившего класса.
Каков был капитал, «Азбука» разъясняла.
Каков же будет труд в освобожденном от капитала обществе? «Азбука коммунизма»:
«Ведь теперь так: если человек – сапожник, то он всю жизнь тачает сапоги и, кроме колодки, ничего не видит; если он – пирожник, он всю жизнь печет пироги; если человек – директор фабрики, он все время управляет и приказывает; если он – простой рабочий, он всю жизнь исполняет чужие приказания и повинуется. Ничего подобного нет в коммунистическом обществе. Тут люди все получили разностороннее образование и знакомы с разными производствами: сегодня я управляю, подсчитывая, сколько нужно произвести на следующий месяц валяных сапог или французских булок; завтра я работаю на мыловаренном заводе, через неделю, может быть,- на общественных парниках, а еще через три дня – на электрической станции. Это будет возможно, когда все члены общества будут получать надлежащее образование!»
Это было откровение, и символ веры, и знак победы пролетариата для тех, кто в общем никогда не занимался конкретным делом, никогда не вникал в суть бытия и горел верой в какое-то немыслимое царство справедливости, не зная, не ведая, что эта справедливость означает в будничном бытии.
VIII
Я получил письмо от одного старого коммуниста, который жил и боролся с буржуазным обществом за рубежом. В двадцатом году он сидел в Энской тюрьме, и «Азбука коммунизма» была для него и для его товарищей как Библия. Многие его товарищи знали эту книгу наизусть и рвались на волю, чтобы поскорее на практике осуществить ее положения. Он и сегодня считает, что многое нам не удалось совершить оттого, что мы отступили в определенное время от «Азбуки коммунизма».
Я читал «Азбуку коммунизма» в третьем издании 1923 года.
Это издание сопровождено существенным дополнением: в конце помещена статья Бухарина «Новый курс экономической политики» и статья Преображенского «Новая экономическая политика и задачи партии».
Уже два года в стране существовала новая экономическая политика, принятая Бухариным, проводимая им и давшая ему имя одного из убежденнейших глашатаев интенсивного развития народного хозяйства.
Бухарин пишет:
«Наша хозяйственная политика эпохи так называемого «военного коммунизма», по существу дела, не могла быть политикой, направленной на развитие производительных сил. «Ударной» и притом всеобъемлющей задачей была задача красной обороны страны. Сюда шло все: материальные ресурсы, организаторские силы, словом, все квалифицированные элементы хозяйствования. По отношению к народному хозяйству при таком положении вещей основным лозунгом была не забота об его срочном восстановлении, а немедленное получение продукта хотя бы ценой подрыва производительных сил. Не «произвести», а «взять»…
Основные возражения, которые делаются иногда против нового курса экономической политики, основаны на непонимании всего «плана стратегической операции» и, как две капли воды, напоминают возражения, которые некоторые товарищи («от них же первый есмь аз») делали против совершенно правильной тактики Брестского мира…
Главным «возражением» являлся вопрос о «пределах уступок». Где кончается предел уступок? Если мы сдаем Минск, сдаем ли Смоленск или Москву? Ясно, что вопрос был нелеп. Пределы уступок не могли быть заранее определены: они зависели от конкретных условий. Лишь бы была возможность строить свои силы – вот как стоял вопрос.
То же и теперь… «Пределы» концессий, вплоть до фабрики и завода, нельзя определить. Ибо здесь можно сказать лишь в общем: база крупной промышленности и транспорта должна остаться непосредственно в наших руках, что не исключает передачи того или другого предприятия или территории концессионеру.
Вторым возражением было: мы переродимся. А враги говорили: идя на уступки, вы превращаетесь в партию германского империализма. Ясно, что это был вздор.
Но теперь рассуждают иногда так же: если вы делаете уступки мелкой буржуазии, тем самым вы превращаетесь в партию мелкой буржуазии. Если это так, то, напр., английское правительство, сделавшее уступки углекопам, является правительством рабочих или, по крайней мере, «общенациональным». Рассуждение не марксистское.
Конечно, мы находимся в опасном положении. Конечно, если мы не построим крупной промышленности, то тогда или мы переродимся, или будем свергнуты. Но мы построим, на страх врагам, нашу крупную промышленность. Пусть буржуазные «порядочные люди» смеются и предвещают нам близкий конец. Мы надеемся еще спеть над их могилой «вечную память».
«Азбука» была написана в девятнадцатом.
В двадцатом Бухарин написал «Экономику переходного периода». В ней сказано:
«Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как парадоксально это ни звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».
Преображенский, другой автор «Азбуки», не сулил буржуазным порядочным людям песен над их могилой. Он писал дело:
«Наши Губсовнархозы должны пустить в ход максимальное количество средних предприятий, с которыми они на деле смогут справиться. Те предприятия, на которые не хватит сил и средств, должны быть отданы в аренду на выгодных для государства условиях… В результате мы будем иметь постепенно прогрессирующее развитие производительных сил нашей средней промышленности и начало здоровой конкуренции ее с кустарной промышленностью и ремеслом…
До сих пор выпуск бумажных денег был одним из важнейших способов покрытия расходов государства на войну, содержание государственного аппарата и восстановление промышленности, причем ни количество выпускаемых бумажек, ни количество извлекаемых в течение года, благодаря выпуску, реальных ценностей не определялось строго продуманным планом… Необходимо поэтому: постепенное сокращение эмиссии (считая не в бумажках, а в извлекаемых из оборота ценностях), введение денежных налогов, с возмещением той части, которая падает на заработную плату, сокращение ненужных бесхозяйственных или не столь нужных расходов…
Те товарищи, которые считают период военного коммунизма в нашем хозяйстве как более совершенный тип социалистического хозяйства, а теперешнюю нашу политику даже в наших крупных предприятиях шагом назад, ничего не понимают в том, что такое социализм и социалистическое хозяйство. Социализм означает не только общественную собственность на орудия производства, но и высшую ступень производительности труда в сравнении с капитализмом».
IX
Но пока кончался девятнадцатый год, год классовых битв, гражданской войны, год реквизиций, продразверстки и принуждающего управления производительными силами и производственными отношениями.
Инженера Пастухова даже развлекало то, что все эти вчерашние подпольщики, дилетанты и энтузиасты ведали сейчас действительной жизнью так, будто понимали ее лучше всех.
Маленький конспиратор, назвавший свое имя в поезде, в котором давным-давно они ехали в Германию – инженер Пастухов к Сименсу, а конспиратор, возможно, к Карлу Марксу,- имя маленького конспиратора гремело среди большевиков, и найти его оказалось вовсе не сложно на Тверской, в бывшем сытинском особняке, где теперь помещалась главная газета большевиков.
Бухарин долго щурился на инженера Пастухова и вдруг вскрикнул:
- Бьюсь об заклад – мы ехали с вами в Ганновер! Ну? Что вы теперь скажете?
- Скажу, что вы были правы…
- А что это за вид? Почему в лаптях?
- А в них удобней бродить.
- Где же это вы бродили?
- У Деникина.
- И он прислал вас арьергардом?
- Знаете, Николай Иванович, вы были правы. Давайте работу.
- Работу? Я-то думал – вы давно уже у Сименса!
- Положим, обо мне вы никогда не думали… И потом, знаете, все эти ваши идеологические пакости оставьте для своих митингов. Вы поразительно тонко умеете настраивать против себя интеллигентных людей. И это очень нравится хамью, Николай Иванович.
- Зачем же вы пришли в своих театрализованных лаптях?
- Затем, что это – моя страна. Затем, что я – русский инженер. И я не хочу у Сименса. Я хочу у России. Вы ведь опомнитесь, и довольно скоро… А промышленность будет всегда нужна…
- Вы что же – пришли ждать Деникина?
- Николай Иванович! Это низко. Это так низко, что я даже не рассердился. Неужели круг ваших знакомств так беден, что вы позабыли об элементарной порядочности?
Бухарин не ответил. Он взял телефонную трубку, назвал номер и стал говорить:
- Влас Яковлевич! Вы искали инженера в Гомзу? Есть такой инженер. Я его знаю с одиннадцатого года. Ручаюсь. Разумеется, беспартийный, все хорошие инженеры – беспартийные. Да. Пастухов Дмитрий Петрович… Вот как раз мосты, прокат, рельсы…
Инженер Пастухов изумился:
- Николай Иванович… Вот так, сразу…
- А теперь вы позабыли об элементарной порядочности. Будете служить в совнархозе. Это совет народного хозяйства. Помните, мы с вами толковали о народном хозяйстве?
Инженер Пастухов смотрел на этого небольшого крепенького беззаботного человека и ловил себя на необычной мысли: может быть, действительно, эти большевики знают что-то такое, что недоступно иным людям?
Бухарин вдруг подмигнул и запел:
Ах, возьму я красный флаг
Да на палке выкину.
Чтой-то Троцкому везет
Больше, чем Деникину !
X
Троцкий и Каменев обсуждали суть и смысл Марксовой «Критики Готской программы».
Троцкий возражал вальяжно, снисходительно:
- Маркс в Готской программе говорит совсем иначе…
- Ты невнимательно читал Маркса!
Вошел Коба с папочкой в малоподвижной левой руке:
- Я, как всегда, не вовремя, не так ли?.. Лев Борисович… В Ростове-на-Дону опять измена… Какие-то люди организуют саботаж, а северокавказские болтуны не могут навести порядок… Я думаю, нужно послать туда своих товарищей, чтоб они не возились с контрреволюцией, а действовали… Вот я предлагаю товарищей…
Он раскрыл папочку.
Каменев резко отстранился ладонью:
- Коба! Ты знаешь этих людей лучше меня. Разумеется, нужно послать – и немедленно! Пусть поработают, потом утвердим.
Коба кивнул, сложил открытую было папочку и вышел.
- Так вот,- сказал Каменев и вздохнул, как будто избавился от неприятности,- Маркс в Готской программе говорит…
- Погоди,- перебил Троцкий,- надо все-таки посмотреть, кого он собирается послать.
- Но мы ведь все равно не знаем этих людей! А он знает! В конце концов, если он ошибётся – мы его поправим! Так вот, Маркс в Готской программе говорит…