Я И МОЙ АВТОМОБИЛЬ

ОТ АВТОРА

Во двор въезжает катафалк. Должно быть, это за мной.

Он въезжает не торопясь, как не торопятся к последнему делу, которого все равно не избежать. Три дорожки начинаются у въезда в наш двор. Катафалк выбирает правильную. Он точно выбирает, куда ехать, потому что никто на свете не знает дорогу лучше, чем катафалк, последняя колесница.

Сложно устроена жизнь, если над нею задуматься, ибо, если над нею не задумываться, она устроена гораздо проще. Она состоит главным образом из надежд и крушений. Но этот весьма скудный набор мало кого устраивает. Он вызывает суетное желание найти в жизни еще какую-нибудь составную часть.

Бывало, сочинитель книги Экклезиаст махал рукой на это дело. Он как-то облегчал свою задачу. Все, мол, суета сует, не более того. Есть, мол, время надеяться и время разочаровываться, есть, мол, время собирать камни и время бросать их. И все. Познание, мол, умножает скорбь, и поди разбери, что чего умножает …

Я тоже не пытаюсь разобраться в этом.

Я нетерпеливо вглядываюсь из своего окна в катафалк и пытаюсь прочесть белые трафаретные буквы под черной каймой на заднем его борту. Я вглядываюсь в них, как в скрижали своей судьбы, и ничего не могу разобрать. Снег, холодный снег, навалившийся за ночь на наш двор, ослепляет меня незапятнанной чистотой.

Утро началось крушением. Шансы падали равнодушно и безразлично, Как снежинки на недостроенный фундамент. Поезд бытия спотыкался на стыках чередований. Все предопределено, и случая не будет …

Но в том-то и дело, что именно в это время – где-то совсем рядом – случай допивал свой утренний чай. Он допивал чай, доедал ветчиннорубленую колбасу и надевал ушанку голубого искусственного меха, завязанную на темени желтыми шнурками. Он надевал ватник и, хлопая белесыми ресницами, выходил на большую дорогу доставлять надежду отчаявшимся.

Надо быть твердым. Надо всегда быть твердым до конца. Медные тарелки оптимизма лежат в нашей душе, как в чулане. Звонкие тарелки ждут своего часа, и горе тому, кто позабыл, чем владеет.

Похоронная колымага, пофыркивая выхлопной трубой, везет мне удачу.

Из катафалка выскакивает мой приятель Генка. Он задирает голову и машет мне руками. Он ухмыляется сладостной улыбкой избавителя, и белесые ресницы трепещут на его кирпичном лике. Он пристраивает рукавицы рупором ко рту и орет на весь мир:

-Главное – не тушеваться!

Он совершенно прав. Похоронная колымага ждет, обратив ко мне свой гостеприимный зад.

Мне пора. Медные тарелки цокают марш. Я тороплюсь, подгоняемый гражданским чувством коллективизма. Катафалк принадлежит не мне одному, и времени, отпущенного на меня, у него в обрез.

Незнакомый шофер возится у широкой задней дверцы. Сколько они с меня сдерут за возвращение надежды?

Носом к катафалку стоит мой старый автомобиль, холодный и неживой. Генкина ватная спина торчит из крокодильей пасти раскрытого капота. Незнакомый шофер ладит трос …

Катафалк начинает движение с привычной величавой медлительностью и вдруг неприлично срывается с места и мчится вокруг заснеженного садика, ревя на поворотах и швыряя мой автомобиль из стороны в сторону. Автомобиль не отцепляется. Он прочно прицепился к хвосту последней колесницы. Катафалк бешено кружит его по двору.

Ах, Генка, мой ангел-хранитель из коммунхозовского гаража! Откуда ты знаешь, что я барахтаюсь в омуте беспомощности? Как ты узнаешь, что иссякло время надежды и наступило время отчаянья? Как вовремя ты доедаешь свою колбасу!

А утро было мучительно.

Для того чтобы завести мой автомобиль в такой мороз, нужно долго лить через мотор кипяток.

Двигатель тяжел и неподвижен, как кувалда. В нем нет жизни. Надо лить в него ведро за ведром, пока наконец белые стеариновые брызги льда не станут плавиться. Из открытых краников нехотя начинает сочиться ледяная вода, стремясь замерзнуть. Ветер выдувает банный пар, окутавший мотор. Капот покрывается длинным ковровым инеем, начесанным в сторону ветра.

Я не люблю, когда кто-нибудь смотрит, как я завожу свой автомобиль. Я не люблю, когда нескромный взор проникает в нашу интимную жизнь.

Мимо нас, спиною к ветру, ковыляет на негнущейся ноге Яков Михайлович Сфинкс, мой старый школьный учитель истории.

- Ты всегда был легкомысленным мальчиком,- говорит он,- сейчас ты столкнешься с какой-нибудь машиной … И будешь платить за ее ремонт!

- Яков Михайлович! Не мучьте меня. Скажите мне лучше – все ли на свете предопределено?

- За один такой вопрос тебе полагается двойка, -отвечает он.

Я выпрямляюсь, ручка звякает о холодный бампер.

Яков Михайлович ковыляет дальше, притопывая по-стариковски.

Мимо нас с автомобилем шествует большой активный пенсионер Григорий Мироныч. Он идет, не боясь ветра, отдуваясь апоплексическим здоровьем. Он несет набитую авоську. Выпученные глаза его слезятся поздней слезой.

- Возитесь все,- отдувается он.- Машина должна иметь гараж. Инвалиды имеют право на гараж. А вы – не инвалид … Имеет тот, кому положено. А вам пока не положено… Иметь частный автомобиль – это типичная отсебятина …

И он влечет свою авоську вперед, сквозь ветер и мороз.

Одними своими силами я машину не заведу. Можно,

конечно, сходить за три дома в коммунхозовский гараж и попросить слесарей потаскать мой автомобиль на тросе. Там у меня есть друг-приятель Генка. Он когда-то взял у меня червонец, чтобы достать полуось. Полуось он не достал, а уехал в отпуск. Вернулся он, когда полуось уже заменили другие благодетели. Но Генку все равно мучает совесть. Когда он меня видит – он старается не напоминать мне о червонце, чтобы не огорчать.

Генка появляется внезапно и шумно, ведомый одним чутьем.

- Тушуетесь? – спрашивает он и сразу лезет в мотор.

- Не заводится, Гена,- докладываю я с почтением.

- И не заведется,- отвечает он из глубины капота,- с чего ей завестись?

Я холодею быстро, как мотор. Генка вылазит, держа в чугунных негнущихся пальцах что-то маленькое и красивенькое.

- Так и есть,- говорит он, трудно шевеля озябшими губами,- с чего ей завестись? Завестись ей не с чего. А я иду -смотрю, вы возитесь. Дай, думаю, загляну. И хорошо я сделал, что зашел. А то бы вы аккумулятор посадили по пустяку … Раковины на молоточке. Видите?

Я понимаю, что попался. Как бесконечно прав был

Сфинкс! Он, наверно, пошутил насчет двойки.

- Спускайте воду,- говорит Генка.

Он убегает в гараж, а я иду домой.

О время, отпущенное нам для чередования надежд и крушений, но уходящее на заводку автомобиля!

Надо работать. Работать-работать, как говорили древние римляне. Любили они складно разговаривать. Что ни слово, то латинская поговорка. А недавно один римлянин сказал мне:

-Автомобиль – двигатель прогресса!

Такую латынь можно было сморозить, только разомлев в теплом гараже.

Таково было утро. Но и оно прошло, как проходит все на свете.

Я выхожу на мороз и вдыхаю чистый озон, едва тронутый маслянистым душком отработанного бензина.

Во дворе, переминаясь с ноги на ногу, небольшая толпа наблюдает за странными похоронами.

- Кто, не знаете?

- Да этот … С десятого этажа … С однокомнатной …

А автомобиль зачем таскают? Так он же был одинокий …

А … Значит, так их и повезут обоих? А куда ж машину девать?..

Я появляюсь весьма стеснительно.

- А вот и он сам,- говорят в публике с уважением. Кто-то вздыхает от сомнений. Кто знает, как это все

понимать.

Генка льет дымную воду и, глядя на меня, отчаянно хлопает белыми ресницами и улыбается во всю свою кирпичную физиономию:

- Главное – не тушеваться. Теперь можно и за бутылкой ехать …

Это уже намек. Генка деликатен.

Я роюсь во всех своих многочисленных карманах, наскребая рубля на полтора мелочи и копеек на семь табачных крошек. Я честно гляжу Генке в светлые глаза: – Вот все, что у меня есть, Гена.

- Маловато,- говорит он, принимая мои сбережения,- Шоферу надо дать. Новый парень.

- То-то, я смотрю, незнакомый,- говорю я, стараясь перевести разговор.

~ А. он у нас раньше работал,- охотно поясняет Генка.- Потом в седьмой базе был на самосвале. Но не понравилось. А у нас лучше – тихое дело. Отвезешь – и в гараж.

- Да, да, конечно. У вас дело тихое …

- Надо вам провода менять. Когда аккумулятор

переберем – поменяем провода. Катушку нужно новую, акселератор, тяги …

-Гена, мы же недавно делали ремонт …

-А время не стоит. Ну, давайте еще рубль …

- Нету,- говорю я,- ни копья …

- Ну займите …

И тут я не выдерживаю:

- Генка, ты нахал! Где червонец за полуось?

Он не обижается:

- Ладно, разочтемся, главное – не тушеваться. Автомобиль ревет, вызывая активную жалость. Из выхлопной трубы катафалка струится тихий упокойный дымок. Публика расходится, не дождавшись выноса тела. На заднем борту катафалка белеет трафаретная цитата из автодорожных правил: «Соблюдай дистанцию». Вот они, скрижали моей судьбы …

ОТ АВТОРА

Между Филькой и активным пенсионером Григорием Миронычем установились дипломатические отношения раз и навсегда. Пес понял, что Григорий Мироныч его не одобряет, и решил с ним не связываться.

Активный пенсионер садился на скамейку у подъезда, садился откинувшись, грея на солнце живот, покрытый коричневыми брюками в белый рубчик. Брюки эти держались пояском под самой грудью, отчего живот был круглым, вроде спрятанного футбольного мяча.

Пес вылетал из подъезда веселясь, однако при виде Григория Мироныча степенел, и, несмотря на то, что малая надобность распирала его изнутри, пес терпел, проходя мимо коричневых брюк прилично. Пес волочил свой калеченый задик не то чтобы стесняясь, а как-то скрывая свою недужность. Но проницательный пенсионер недужность замечал и делал из нее соответствующие выводы.

- Зачем вам такая собака? – спросил Григорий Мироныч благодушно, ввязываясь в разговор.

- На этот вопрос трудно ответить,- сказал я.

Филька рвался с поводка, мы прошли мимо по своим делам.

Когда мы возвращались, Григорий Мироныч сказал, продолжая мысль:

- Собака должна быть красивой … А ваша – не красивая…

- Неужели? – спросил я.- Филька, говорят, ты некрасив, что ты на это скажешь?

Филька высунул язык, часто дыша. Ему не хотелось говорить.

- Собака должна быть большой и здоровой,- развивал свою мысль Григорий Мироныч.- Что это за собака? Собака должна или сторожить, или работать ищейкой, в крайнем случае ходить на охоту … А ваша собака ни то ни се.

- Ну что вы! Филька прекрасный собеседник. Когда с ним говоришь – он молчит, что может быть лучше?

- Молчит … Конечно, молчит … Теперь вы с ним мучаетесь … Надо было его убить в детстве. Теперь это делают очень безболезненно. Уколют – и все, щенок засыпает.

- Но его не хотели убивать, Григорий Мироныч …

- И я вижу, что не хотели … И поэтому вы имеете

больную собаку …

Филька спрятал язык и посмотрел на пенсионера республиканского значения с вниманием, которое пенсионер, несомненно, заслуживал. Филька слушал, склонив голову к плечу.

- Уродливое надо уничтожать! Это здоровая греческая философия,- пояснил пенсионер.

- Но Филька не знает, что он уродлив.

- Мало что он не знает … Он и не должен знать …

Вы всегда занимаетесь отсебятиной … Он у вас зарегистрирован?

Я понял, что погиб. Но судьба моего четвероногого друга толкнула меня на ложь во спасение:

- Зарегистрирован.

- Интересно,- усомнился активный пенсионер,-

как это они регистрируют больных собак? Надо проверить. Где вы его регистрировали?

- А вы узнайте сами – где. У вас должны быть большие связи.

- Мы боремся за обязательства,- строго, но незлобиво пояснил Григорий Мироныч.- Мы приняли обязательство регистрировать кошек и собак.

- Да,- сказал я,- скот мелкий и скот крупный …

Давайте выполним обязательства на семь лет раньше срока! Филька, домойl

Начиналась весна.

Начиналась весна – время посева хороших, рациональных зерен. Ах, рациональное зерно, набухающее во влаге раздумий …

* * *

Я возвращаюсь домой, открываю дверь и вижу Фильку, который встречает меня, держа в зубах свой ошейник

и поводок. Он протягивает мне свои доспехи и с достоинством ждет, пока я застегну пряжку на его шее. Он явно гордится тем уровнем мышления, которого достиг. Ему надобно до ветру, гулять, на свободу, и он без усилий понимает, что его свобода невозможна без ошейника и поводка. Сколько понадобилось вкалывать эволюции.

Филька, Филька, кем ты был, когда тебя еще не было? Кем ты был в своей прошлой жизни? Ты ведь веришь в переселение душ?

Может быть, ты был благообразным добрым чиновником, педантичным и чистым, не бравшим взятки за исполнение закона. Ты ведь знаешь, Филя, что взятка за

исполнение закона носит феодальный характер. Это отсталая форма взятки, возникшая в те времена, когда человек брал человека не за руку, а за судьбу. Но ты ведь был хорошим чиновником, ты ведь не злоупотреблял тем, что от тебя зависит чья-нибудь судьба? Но тогда с чего ты кормился, Филя? Неужели тебе не хватало жалованья?..

Нет, скорее всего, ты был аристократом. Ты ходил по утрам в халате, в лиловой стеганой пижаме, как Пашка Петухов. Ты ходил среди предметов искусства, исполненный своей родовитости. Ты пил по утрам кофе из настоящей японской посуды и, просматривая газеты, знал, что в них нечего читать. Ты ограничивал круг своих друзей и дрался на дуэлях. Но, Филя, эта привычка тоже носит на себе феодальный характер и возникла тогда, когда кастовость почиталась естественным состоянием. Впрочем, если бы ты не ограничивал свой круг и не дрался бы на дуэлях, как же ты защищал бы свою честь?

Думаю, что ты был купцом-негоциантом. Ты носил жабо, розоватые брабантские кружева, и за поясом твоим торчали пистолеты с инкрустацией. Это были дорогие пистолеты, они прекрасно били, ими можно было с палубы вдавить муху, севшую на клотик. Стрелял ли ты из них? Ты же знаешь, что и привычка стрелять по каждому пустяку тоже носит на себе феодальный характер. Она возникла в эпоху, когда человек был человеку волком. Но если ты не пользовался своими инкрустированными пистолетами – как же ты защищал свою собственность?

Нет, Филя, должно быть, ты не был ни купцом, ни аристократом, ни чиновником. А был ты, скорее всего, проповедник. Я думаю, что это было так, потому что глаза твои загораются синим фанатическим пламенем, когда ты видишь кошку. Но ты ведь не выдумывал врагов своей пастве? Ты ведь учил ее тому, что все люди – братья, ты ведь дружил, как Франциск Ассизский, с волчицей и мирно беседовал с братом огнем, горевшим на рукаве твоей единственной старой хламиды. Правда, Филя?

Нет, Филя, не был ты проповедником. Ты не ожесточал сердца, не был ни угрюмым начетчиком, ни велерчивым бездельником, а был ты мастером. Ты помогал гармонии и красоте, ибо гармония и красота нуждаются в помощи.

Идем, Филя, гулять. Этого требует твое естество, и самый великий грех на земле – это насилие над природой.

Мы гуляли с Филькой мирно, никого не задирая и ни перед кем не выпячиваясь. Мы нюхали влажную землю и фыркали от удовольствия, что она пахнет наступающим летом. Мы подошли к автомобилю, посмотрели на спущенные колеса и остановились в печали.

-Хреновина,- сказал выросший неподалеку Миша Архангел.- Помыть?

- Это ему не поможет. Сначала его надо отремонтировать.

Миша кивнул и улетел, а я заметил, что на автомобиле отсутствует правый задний фонарь. Это было естественно: началась пора ремонтов, и кому-то понадобилась лампочка больше, чем мне. Эта суровая логика жизни еще раз напоминает нам, что все сущее – разумно.

Гегель говорил, что если на одном автомобиле есть подфарники, а на другом – нет, то поставить их надо на тот, который ездит. Аристотель считал материю пассивной. Он правильно указывал, что сама она с места не сдвинется, и если на моем автомобиле нет того, что пока еще есть на твоем, то, сам понимаешь, чикаться я с тобою не буду. Я думаю, что фонарь у меня сперли философски грамотно, может быть даже опираясь на Канта, который учил, что личность должна поступать так, чтобы ее поведение могло стать общественной нормой …

Филька рванул поводок неожиданно, и он вылетел из моей руки как пуля. Пес залаял диким неслыханным лаем и зарычал звериным рыком. На дорожке прогуливалась крупная, по пояс, черно-зеленая овчарка. Она была больше Фильки, как живая лошадь может быть больше игрушечного зайца.

- Назад! – закричал я.

Но было поздно, Филька уже висел на мощном овчаркином плече, вызывая ужас в глазах собаки и ее хозяина. Они опешили. Огромный пес стеснительно отряхнулся, Филька упал, но снова вскочил, и, если бы я не успел подхватить поводок, он съел бы овчарку. Овчарка смотрела изумленно, подняв переднюю лапу, как балерина, которую выгоняют за прогул. На ошейнике ее позванивали

заслуженные медали. Хозяин был смущен. .

- Что это он у вас? – спросил он холодно. Он спросил с чопорным превосходством, как владелец большой собаки владельца маленькой. Он даже не счел Филькин выпад за хулиганский поступок и не потребовал ни сатисфакции, ни медицинской экспертизы. Филька дрожал от негодования. Его слабые задние лапы бессильно скребли асфальт. Овчарка конфузливо, бочком выбиралась из ситуации.

- Извините,- сказал я,- это страшный зверь. Мы с ним охотились недавно в Африке на гиппопотамов. Он загрыз восемь штук.

- Вы шутите,- сказал овчаркин хозяин, и я, чувствуя, что он не совсем верит, поспешил снизить число несчастных гиппопотамов до трех с половиной. Теперь он, кажется, поверил.

Мы поговорили о погоде, и медалированный хозяин посоветовал мне кормить Фильку особыми пилюлями, исправляющими характер.

- Да он у вас ковыляет? – пропел хозяин красивым голосом.

- Увы.

- Усыпить,- пропел хозяин,- усыпи-и-ить… И на

пилюли не надо тратиться!

И они прошли, гордые своей величиной, значимостью, здоровьем и заслуженными наградами.

Кем же ты был в своей прежней жизни, Филька, если ты так смело кидаешься на черно-зеленых среднеевропейских овчарок, отмеченных медалями за беспорочную службу?

- Дядя! – неожиданно заорал отрок Федор.- Дайте погулять с собакой!

Просьба его была, конечно, чрезмерной. Но, вспомнив все добро, которое он мне сделал, я уложил все это добро на одну чашу весов, Фильку вместе с поводком на другую и увидел, что чаши уравновесились.

- Ты почему не в школе? – спросил я строго.

Отрок Федор повернул ко мне честную, веснушчатую физиономию:

- Я бюллетеню! Видите, молотком по руке стукнул!

И гордо предъявил руку, обмотанную бинтом.